Начальный период русской колонизации Сибири: определение основных принципов русско-аборигенных отношений в конце XVI – XVIIвв.


Дата добавления: 2014-11-24 | Просмотров: 1634


<== предыдущая страница | Следующая страница ==>

 

 

Вхождение сибирских этнических общностей в состав Московского царства во многом предопределило их дальнейшее социально-экономическое и этнополитическое развитие и, в конечном итоге, сформировало современную этническую карту Сибири. Если сравнить ее с дорусской, то обнаруживаются серьезные расхождения: большинство этнонимов не совпадает, а территории расселения их носителей только частично накладываются друг на друга. Кроме того, большинство современных этнонимов вообще отсутствуют на самых ранних картах. Часто бывают неизвестны названия внутриэтнических подразделений сибирских народов. При изучении дорусского населения Сибири возникают не только проблемы этнонимической классификации, но и при определении терминологии для характеристики традиционной социальной организации народов Сибири. Поэтому вопрос об идентификации этнонимов или то, что известно как этнонимы из русских документов XVII в., с современными этнонимами сибирских аборигенов со времен выхода в свет работ Б.О. Долгих, В.Н. Чернецова, З.Я. Бояршиновой, С.В. Бахрушина является одной из актуальных в сибиреведении, точно так же, как и вопрос об определении уровня социально-экономического развития коренного сибирского населения в предрусский период и на раннем этапе пребывания в составе государства российского.

Однако из этого не следует, что этнические группы XVII в. были уничтожены вследствие русской колонизации. Подавляющее их большинство в ходе административных преобразований, миграций, вызванных внутренними или внешними причинами либо переоформило свой «этнический облик» в процессе этногенеза, либо вошло в состав современных, подчас разных, народов в виде этносоциальных подразделений, либо, наконец, стало одним из этнических субстратов русских сибиряков XIX – начала ХХ в.

Сам факт прихода русских в Сибирь и распространение на нее их суверенитета вполне вписывались в мировосприятие почти всех сибирских народов. Подвижный образ жизни большинства из них, определявшийся комплексным хозяйством, нередко сочетающим в себе присваивающие (охота, рыболовство, собирательство) и производящие (оленеводство, скотоводство) формы, предполагал не только перекочевки на значительные расстояния, но и взаимоконтакты разнокультурного населения. С другой стороны, широтные и меридиональные перемещения больших людских масс в степной и лесостепной зонах усилилось, по крайней мере, с эпохи бронзы. Образование ранних тюрко- и монголоязычных государств в Центральной Азии и следовавшие за этим военные походы в Южную Сибирь от Модэ (201 г. до н. э.) до Джучи (1207 г.), также сопровождались появлением новых этносов на юге Сибири, что влекло за собой значительные миграционные подвижки и в более северной степи-лесостепи, и даже в южной таежной зоне. Аборигены Сибири жили в постоянно меняющемся мире, к которому, по возможности, следовало адаптироваться.

 

1.1. Этнические процессы в Сибири накануне русской колонизации

 

Накануне прихода русских в Сибири протекали мощные миграции: перемещение аборигенного населения нарастало. В Западной Сибири это происходило по мере усиления русского присутствия в Приуралье, связанного с добычей пушнины и походами московских великих князей XV в., приобретших во второй половине XVI в. регулярный характер. Уже Иван III добавил в свой титул эпитет «Югорский», что означало попадание в зависимость от Москвы некоторых групп вогуличей (манси) не только Приуралья, но и, частично, Зауралья (поход Федора Курбского 1483 г.)[2]. Собственно уже с начала XVI в. появление за Уралом не только русских воинских, но и промышленных людей стало обычным делом. И хотя этот процесс слабо отражен в сохранившихся источниках, появление в титулатуре Василия II слов «князь Кондинский и Обдорский» в 1514 г., а также выделение в составе Югры Сургутской области свидетельствуют о достаточно хорошей ориентации русских в северном Зауралье и даже на севере Западной Сибири.

Давление Москвы резко усилило миграцию части вогулов (манси) в Зауралье, где они потеснили к востоку и юго-востоку остяков (хантов), в свою очередь усиливших вытеснение сургутских, ваховских и васюганских селькупов, стремясь закрепиться на Средней Оби, вообще в Большом Нарыме, т. е. выше своих традиционных угодий. Второй миграционный импульс восточного направления, зародившийся в восточноевропейской тундре, был связан со здешними, прежде всего пустозерскими, ненцами (самоядью). Двигаясь в широтном направлении, последние сезонными миграциями достигали Таймыра, стремясь выдавить из сибирской тундры азиатских ненцев-юраков и предков тундровых энцев, и проникали на этническую территорию обдорских (северных) хантов, анклавами оседая там[3].

Еще более долговременными, постоянными и результативными на рубеже XVI – XVII вв. оказались массовые подвижки населения на юге: в Западной Сибири они увязывались с историей монгольских государств ойратов и Алтын-ханов, в Забайкалье и Приамурье с процессами государствообразования у маньчжуров. По китайским данным, в начале правления Минской династии (конец XIV в.) обособились Западная и Восточная (Халха) Монголии. Западные монголы-ойраты обосновались в бассейне Верхнего Иртыша и оз. Зайсан (Джунгария); на северо-западе монгольской степи западные же монголы-хотогойты создали государство Алтын-ханов.

К концу XVI в. ойраты, нажившие сильных врагов в лице китайцев, халхасцев и казахов, «теснимые, - по выражению С.А. Козина, - с юга, востока и запада, очутились в тяжелом положении»[4]. В это время халха-монголы задались целью оттеснить ойратов еще далее к западу, дабы занять их этническую территорию, куда входил и т. н. Джунгарский проход, через который пролегли несколько важнейших торговых путей, связывавших Среднюю Азию с Китаем. Ойраты по составу были неоднородны: между князьями и нойонами хойтов, торгоутов, дербетов, чоросов, хошоутов и прочих западно-монгольских этнических общностей шли постоянные междоусобицы за право владения пастбищами и политическое господство. Одним из таких владетелей являлся Хара-Хула, тайша чоросов. Он сыграл ведущую роль в объединении всех ойратских улусов и образовании Джунгарского ханства.

Другая проблема – расширение пастбищ - была решена путем миграции части недовольных возвышением Хара-Хулы тайшей и подвластного им населения, прежде всего, на северо-запад, т. е. в степи Западной Сибири и далее на Урал и Волгу. Там в середине XVII в. осели 250 тыс. торгоутов во главе с Хо-Урлюком. Именно против этой массы мигрирующих торгоутов сибирский хан Кучум построил в устье Ишима укрепленный городок Кулары. Уже с конца XVI в. в русских летописях и документах начинают упоминаться «калмаки, калмыки» – так русские вслед за местным тюркским населением стали называть торгоутов, вообще западных монголов, ойратов. Прежде чем оказаться в западносибирских степях, миграционная волна калмыков накрыла Горный Алтай и увлекла за собой часть местного тюркоязычного населения. Некоторые улусы могли обосноваться в Верхнем Приобье и вскоре стали известны русским как телеуты, «белые калмыки» ( в отличие от «черных» – собственно монголов, «зенгорцев»), «улус Абака».

Укрепление западных монголов – хотогойтов на рубеже XVI – XVII вв. привело к включению в государство Алтын-ханов территории Тувы. Это вызвало миграцию ряда групп ее населения также в Верхнее Приобье. В воеводской отписке за 1620 г. среди «немирных орд белых и черных калмыков и киргисских людей», грозивших войной Томску и Кузнецку, названы «кочюгуты» и «саянцы»[5]. Еще раньше, в 1609 г., телеутский князь Абак «погромил» кужегетов, кочевавших вместе с ним. Среди «саянцев» упоминаются и орчаки, которые так же, как и другие выходцы с Саян (Тува) кочевали в Верхнем Приобье. Миграции телеутов и саянцев, как и переселение калмыков, привели в движение периферийные тюркоязычные общности Сибирского ханства. После его разгрома Ермаком и основания русских городов Тюмени, Тобольска и Тары не существовало серьезных препятствий для южных мигрантов не только в западном, но и северном направлениях на территории различных групп сибирских татар. Следствием этого давления следует считать начало переселения части чатов с левого берега Оби в Среднее Притомье, в результате чего произошло рассечение автохтонной тюркоязычной общности верхнего и нижнего течения Томи.

Результатом усиления Алтын-ханов явилось их проникновение за Западный Саян и подчинение своей власти енисейских кыргызов. Кочевья последних сдвинулись к северу, в бассейн Июсов, а сами кыргызы заметно активизировали свои действия на правом берегу Енисея – на этнических территориях кетоязычных байкотовцев, тинцев, яринцев. На правых притоках Енисея - Кане и верхнем Казыре - они подчинили себе самоедоязычных камасинцев, моторов и кашкинцев. Видимо, к началу XVII в. в нижнем течении р. Упсы (Тубы) закрепилась одна из линий правящего княжеского рода енисейских кыргызов, положив начало Тубинскому княжеству на правобережье Енисея. Вслед за енисейскими кыргызами сюда же проникают и Алтын-ханы.

Междоусобицы среди халхасских князей усиливали приток монгологоворящих этнических групп с юга в Прибайкалье и особенно Забайкалье. В результате закончилась миграция остатков тюркоязычных общностей вниз по Лене, где они вошли в этнический состав формирующихся якутов, этнической территорией которых было среднее течение Лены, выше устья Алдана и, частично, низовья Вилюя. К XVII в. большая часть Восточной Сибири являлась территорией расселения предков эвенков (тунгусов) и родственных им эвенов (ламутов). Эвенки-оленеводы на рубеже XVI – XVII вв. завершили миграции из первичных земель Прибайкалья и Приангарья в восточном направлении, но продвижения к западу и северу не прекратили[6]. Особенностью миграции эвенков является то, что в западной части Восточной Сибири их группы расселялись с юга на север, а в восточной – с севера на юг. На рубеже XVI – XVII вв. основным направлением их движения было первое, что обусловливалось политическими событиями в Центральной Азии и ростом численности усилившегося монголоязычного населения.

В русских источниках начала XVII в. не раз упоминаются браты (буряты), причем гораздо западнее территории Прибайкалья. В документе 1613 г. сообщается о том, что «… Тюлькины землицы князец Затыгаш» не мог выплатить «государева ясака», т. к. «…де их воевали брацкие люди… и тот де ясаку них отгромили брацкие люди» (буряты – Л. Ш.)[7]. Надо иметь в виду, что Тюлькина землица начала XVII в. располагалась чуть ниже Красноярска по Енисею и была известна еще и как «Аринская землица». В отписке из Енисейска за 1620 г. говорится: «а браты да маты люди великие… сами емлют ясак с государевых ясачных людей, которые блиско кочуют: с кызылов, с басагар…»[8]. Местообитание последних – верхнее Причулымье. Миграция бурят из Прибайкалья шла в северо-западном направлении и, вполне возможно, что периодически они могли по лесостепному коридору перебираться на левобережье Енисея. Продвижение русских, таким образом, остановило этот миграционный поток из Восточной Сибири в Западную.

К приходу русских большинство южных прибайкальских эвенков являлись данниками бурят, будучи частично ассимилированными ими. Эвенкийские группы Прибайкалья, Приангарья тесно взаимодействовали с местным кетоязычным населением – коттами и ассанами. К предрусскому времени они ассимилировали большую часть ассанов Приангарья. Подобные же процессы протекали севернее, между низовьями Ангары и Подкаменной Тунгуски, где к появлению русских также сложилась тунгусско-кетская контактная общность (варганцы). Видимо, эвенками предпринимались попытки переправиться через Енисей и осесть на его левобережье. В отписке кетского воеводы Григория Елизарова за 1609 г. упоминается тунгусский (эвенкийский) князец Данул, который «со своими людьми… государевых ясашных остяков (селькупов – Л. Ш.), которые к ним податно (т. е. платят дань – Л. Ш.), воюют и хотят идти государевых ясашных остяков (селькупов – Л. Ш.) воевать, вниз по Кети»[9]. Строительство в 1628 г. Красноярского острога и интенсификация объясачивания тунгусов (эвенков) на время задержали их западную миграцию.

Северо-западными соседями эвенков были самодийские этнические общности. В результате длительного тунгусо-самодийского взаимодействия дорусского периода здесь образовались тунгусские по языку, но синкретичные по культуре этнографические группы буляшей, норумиялей и ванадов (ванядыров), которые хотя и значатся в русских документах тунгусами, но отличались особой воинственностью по отношению к другим, более поздним в притаймырских землях группам эвенков[10]. Движение тунгусских групп в северном направлении привело к тому, что незадолго до прихода русских они вышли на побережье Северного Ледовитого океана в низовьях Оленека и Лены, окончательно разорвав прямые контакты между самодийцами (тавгийцами-нганасанами) и юкагирами, образовав узкий коридор между ареалом их расселения, т. к. территория между Хатангой и Яной прежде являлась зоной расселения юкагирских общностей[11]. Из русских источников начала XVII в. известны этнонимы самых северных тунгусов – адяны в низовьях Оленека и Лены и синигиры, расселившиеся по Анабару. Северная миграция эвенков вынудила юкагиров переселиться далеко на восток, где стали расширяться и укрепляться их взаимоотношения с чукчами и коряками. Также эвенки сдвинули из бассейна Анабары на запад, на Таймыр тавгийцев (нганасан) – этнос, чье происхождение связано с одной из первых самодийских миграционных волн в сибирской тундре, и поэтому сохранивший в своей культуре множество архаичных элементов.

В среднем течении Лены накануне появления русских интенсивно шли процессы ассимиляции эвенков тюркоязычными якутами. В ясачных книгах XVII в. они именовались «пешими якутами», и только их новые этнонимы – кокуи и осекуи – указывали на тунгусское происхождение от этнических групп Кукугир и Ошикагир, основная масса которых в XVII в. обитала в верховьях Индигирки. Сильное якутское влияние испытывал и «Долганский род» эвенов (ламутов).

Движение «оленных» эвенов (ламутов) с побережья Охотского моря шло в северном и северо-западном направлениях. Продвигаясь по верховьям Яны, Индигирки, Колымы, они нападали на юкагиров, и те испытывали двойную опасность: с запада они подвергались давлению эвенкийских групп азянов и синигиров, осваивавших низовья Оленека и Лены, с юга угрожали эвены. До прихода русских на территорию юкагирских групп в верховьях Яны проникли также некоторое количество якутских общностей. Давление мигрантов усиливало напряженные отношения между юкагирами и коряками[12].

В Приамурье эвенки контактировали с нивхами (гиляками) и айнами, а на левобережье Среднего и Верхнего Амура – с дючерами и даурами. Однако консолидационные процессы среди населения Дальнего Востока были осложнены политической ситуацией на территории сопредельной Маньчжурии, где в начале XVII в. образовалось государство Поздняя Цзинь, ведшее постоянные войны с Китам, Монголией, Кореей. Войны эти требовали человеческих ресурсов, что приводило к военным набегам на Приморье и Приамурье не только с целью грабежа, но и ради угона в рабство местного населения. Первый документально зафиксированный с этими целями поход состоялся в 1609 г.[13] Но можно полагать, что военное давление на дальневосточных обитателей началось раньше.

Этот факт, а также междоусобицы халхасских тайшей, их войны с ойратами приводили к постоянной инфильтрации монголоязычных групп на территорию Забайкалья – этнический ареал тунгусоязычных общностей. К началу XVII в. табунуты зафиксированы в низовьях Селенги, а сортолы, одзоны и уляты – по Онону.

Краткий обзор этнических процессов в Сибири накануне ее присоединения к России показывает, что в силу сохранившихся форм присваивающего хозяйства, а также развития скотоводства и оленеводства, создавались естественные предпосылки для значительной подвижности населения. С другой стороны, существование государств в Центральной Азии, политические традиции которых во многом строились под влиянием Китая, существенно влияло на подвижность образа жизни многих сибирских аборигенов. Импульсы движений, вызванных военными вторжениями, распространением даннических отношений, включением в торгово-обменные связи, побуждали к подвижности не только те этносы, которые оказывались в непосредственной близости от средневековых государств Степи. Они волнами распространялись по всей территории Сибири. Практически все ее население вовлекалось тем самым в разнонаправленные миграции, интенсивность которых способствовала активизации процессов аккультурации и ассимиляции.

Не случайно русские XVII в. часто сталкивались с проблематичностью определения этнической принадлежности объясачиваемых групп коренных сибирских обитателей. Так, в начале XVII в. население Шегарской волости Томского уезда известно как «остяки», но уже со второй половины столетия их называют «татаровя», т. е. тюрки. Часто русские не могли идентифицировать смешанные тунгусо-кетские или тунгусо-самоедские группы, относя их то к эвенкам, то к кетам (остякам) или самодийцам (самояди). Одни источники дауров относят к тунгусам, другие – к монголам[14]. Подобные ситуации чаще всего не являются следствием ошибок очевидцев, а отражают результативность и направленность процессов ассимиляции и аккультурации среди аборигенов Сибири.

Следствием постоянного взаимодействия разных общностей полиэтничного населения Сибири оказалось, во-первых, наличие многочисленных контактных зон, где интенсивно протекали этнические процессы и «варились» этнические компоненты будущих этносов, а во-вторых, отсутствие в Сибири (за редким исключением) жестко консолидированных этносов с четко выраженными и глубоко осознаваемыми этническими характеристиками.

Сказанное не противоречит тому, что сибирские этносы (и это следует из русских документов XVII в.) очень хорошо ориентировались в своем этническом окружении, знали о народах, живших весьма далеко от них. Проблема заключается в том, что при столь низкой плотности населения на огромной территории внутриэтнические процессы шли очень медленно. И если внешне сибирские этносы накануне русской колонизации достаточно хорошо различали друг друга, хотя русские могли и не всегда видеть эти различия (особенно наглядно это проявилось в использовании одного этнонима «остяк» применительно к обским уграм-хантам, самодийцам-селькупам, кетам), то внутриэтнические стяжки оставались очень слабыми, а культурные различия внутри одного этноса подчас были сильнее, нежели его отличия от других этносов.

Так, например, кондинские ханты сильно отличались от обдорских, но имели много общих культурных черт с кондинскими манси. Ваховские же ханты по своей материальной культуре были ближе к тазовским и тымским селькупам, чем к своим кондинским соплеменникам[15]. В настоящее время это проявилось в наличии, как правило, нескольких диалектов и говоров почти у каждого из сибирских народов, в распространении этнотерриториальных групп, в сложных социальных отношениях и связях, которые мешают сформулировать общенациональные интересы.

Будучи изнутри рыхлыми образованиями, отягощенные внутриэтническими раздорами и межэтническими противоречиями, сибирские народы (за редким исключением) не могли противостоять целеустремленной, четко осознающей свои экономические и политические цели волне русских служилых отрядов и артелей промышленников, даже если они существенно уступали аборигенам по численности. Кроме того, отсутствие единого этнического сознания в силу этнографической и социальной дробности у большинства народов Сибири жестко не противопоставляло их новоприбывшим. Имея богатый опыт межэтнических контактов и разнообразных культурных связей, аборигены восприняли русскую колонизацию как естественное появление на сибирской земле еще одного этноса, в котором не усматривали ничего необычного.

У народов Сибири широко распространены предания, в которых в основе сюжета лежат представления о цикличности мироздания и течения времени, о том, что каждый временной цикл соотносится с каким-то народом и с определенным типом ландшафта. Изменение этнического состава населения (во многих легендах – появление русских в Сибири) сопровождается появлением новых природных явлений, в частности – сменой ландшафта. Ярким примером таких умонастроений являются, например, т. н. «чудские легенды», широко распространенные как у сибирских аборигенов, так и у русских.

В них нашли отражение архаичные представления о слитности Социума и Космоса, о неизбежности социальных (этнических) и природных изменений и жесткой взаимообусловленности тех и других. Такая ментальная установка помогала сибирским аборигенам легче адаптироваться в новых социальных и политических условиях, приспособиться к иному этническому окружению. Она отражала на бессознательном уровне богатый опыт межэтнических контактов, приобретенный ими задолго до встречи с русскими. Приход русских в Сибирь не противоречил цикличному восприятию Вселенной, свойственному аборигенам, а значит, изначально не настраивал их враждебно относительно них. Русский этнос, таким образом, не воспринимался ни как что-то экстраординарное, ни как нечто сверхопасное. Он был органичной частью меняющегося мира, а значит и первые контакты с ним воспринимались безболезненно.

Именно этой особенностью мировосприятия объясняется факт почти повсеместного изначального согласия основной массы сибирских аборигенов на выплату русским ясака. Такому спокойному восприятию прихода нового населения способствовало как раз то, что подавляющее большинство народов Сибири являлись «открытыми», т. е. не обладали отчетливым этническим самосознанием, внутренне были слабо консолидированы и на ментальном и бытовом уровнях не были склонны к этническому противопоставлению себя всем остальным, к неприятию и априорной враждебности ко всем «не нашим». Впрочем, русские XVII в., да и позднее, также являлись «открытым этносом»[16], что упрощало и облегчало их контакты с коренными жителями Сибири и, в конечном счете, обусловило успешность политики скорого и массового их объясачивания, проводимой Московским царством в течение всего XVII столетия.

Кроме отмеченных факторов, способствовавших быстрому и результативному продвижению русских по Сибири и обложению аборигенов ясаком, следует отметить и то, что политический и социальный статус, который предлагала им Москва, большинству сибирских этносов был понятен, привычен и не унизителен.

 

1.2. Основные принципы аборигенной политики России в конце

XVI - XVIIвв.

 

 

Проблема присоединения Сибири тесно связана с вопросом о характере включения аборигенного населения в состав Московского царства. Понимание противоречивости этого процесса, соотношения на разных этапах и применительно к разным этносам мирных и военных способов подчинения, не помогает ответить на вопрос: почему это произошло столь быстро? Не существовало ли еще каких-либо дополнительных условий, способствовавших такому стремительному продвижению русских по Сибири? Этот вопрос приобретает еще большую глубину и важность, если соотнести его с ходом освоения Нового Света.

Еще Г.В. Вернадский, сравнивая «русское движение на восток» и «движение англосаксов на запад по американскому континенту», отмечал, что «оба эти движения начались примерно в одно время. Поход Ермака произошел почти синхронно с первым поселением американцев на острове Роанок… Однако русское распространение в Сибири было более быстрым, чем американское продвижение к Тихому океану»[17]. Не менее существенным представляется и тот факт, что, как замечено М.А. Деминым, в Сибири «лексика служебных документов XVII в. носила нейтральный характер, не сопровождалась оценочными эпитетами. Она способствовала налаживанию делового взаимодействия различных категорий сибирского населения и не вызывала враждебно-негативных ассоциаций. Неслучайно в народном сознании впоследствии утвердилось представление о мирном характере приведения зауральских обитателей к покорности»[18].

Об этом же свидетельствуют даже те исследователи сибирской истории, которые акцентировали в своих трудах военный характер присоединения Сибири. П.Н. Буцинский констатировал «полнейшее общение между завоевателями и покоренными», отсутствие вражды и полное житейское сближение русских и туземцев. А.П. Щапов, П.М. Головачев, С.В. Бахрушин фиксировали заметное влияние аборигенов на культуру русских сибиряков и обыденность «русско-туземных браков». В. А. Александров признавал, что переселенцы в короткие сроки стали органической частью всего сибирского населения[19].

Такого взаимотерпимого в целом состояния разнородного сибирского общества не могли сколько-нибудь серьезно изменить даже целенаправленные попытки церкви, особенно после приезда в 1621 г. в Тобольск архиепископа Киприана конфессионально противопоставить русских-православных аборигенам – «идолопоклонникам» или «бусурманам». Для достижения этой цели церковь пробовала использовать и даже культивировать недавнюю традицию сибирского летописания (особенно Есиповскую летопись), но не встретила понимания со стороны сибиряков[20]. Столь же оказалось намерение канонизировать Ермака Тимофеевича как борца против «бусурман». Боле того, конкретные события похода Ермака и взятия Кашлыка вскоре выпали из памяти широких слоев сибирского населения[21] или обросли массой мифологических подробностей, причем, не столько среди русских, сколько среди аборигенов[22].

Данные обстоятельства не позволили в XVII в. сформулировать идеологическую программу «Сибирского взятия» и покорения туземцев[23]. Государственная точка зрения в этот период совпадала по существу с общенародной, что и нашло отражение в особенностях государственной аборигенной политики и в широких русско-аборигенных контактах. В сущности, русские XVII в. по своему этническому состоянию мало отличались от большинства сибирских народов, т. к. в ходе освоения сибирских пространств в русской среде непрерывно протекали в разных сочетаниях разнообразные этнические процессы, т. е. продолжалось сложение великорусского этноса, вернее, одного из его субэтносов – русских сибиряков (старожилов).

Начало консолидационных процессов великорусского этноса, т. е. начало его этногенеза относится примерно к XI в., когда мигрировавшая в междуречье Оки и Волги часть восточно - славянского (древнерусского) этноса ассимилировала местные финноязычные группы (мурома, мещера, меря). Результатом оседания переселенцев на новых территориях, где их соседями сделались прежние «хозяева», стала своеобразная «этническая сетка»: расселение первых налагалось на расселение вторых, повседневные бытовые и хозяйственны контакты закономерно приводили к этническому взаимодействию[24], и процессы аккультурации и ассимиляции разворачивались достаточно интенсивно. В конечном итоге формирующийся великорусский этнос уже к XV в., в числе прочих, растворил в себе финно-угорский субстрат[25]. С другой стороны, древние и постоянные контакты восточных славян с Диким Полем, а с XIII в. – с Золотой Ордой, т. е. с тюрко-монгольским миром, этнополитическим фрагментом Центральной Азии, также существенно повлияли на этнокультурный комплекс будущих великороссов, на их вкусы и пристрастия[26]. Колонизация Прикамья, Приуралья, а затем и Западной Сибири столкнула русских с местными аборигенами – финно-уграми, тюрками, самодийцами. И, поскольку финно-угорский и тюркский субстраты уже органично вошли в состав великороссов, участвуя когда-то в их этноформировани, постольку русским и на индивидуальном, и на общеэтническом уровнях было привычным общение с неславянскими народами.

Оказавшись в Сибири, великороссы принесли туда евразийское этногенетическое и субстратное наследие, которое ментально не противопоставляло их этносам Северной Евразии, не предполагало «национального высокомерия» по отношению с ним. К тому же, постоянное расширение территория обитания, за которым не поспевал естественный рост численности русской этнопопуляции и включение в нее все новых неславянских этнических компонентов, препятствовали прочной внутренней консолидации русского этноса, постепенно размывая его, создавая все новые, достаточно нестабильные этнолокальные группы, не позволяя, таки образом, «замкнуться на себе и в себе». Следствием процессов миграции, аккультурации и ассимиляции стали нечеткие этнографические признаки, обилие региональных специфических культурных черт и довольно аморфное этническое самосознание.

Поэтому в сознании людей XVI – XVII вв. и даже позднее, понятие «русский» было равнозначно категории «православный»[27], т. е. собственно этническая идентификация подменялась «конфессиональной» и подкреплялась последней. Это обстоятельство является наглядным выражением незавершенности этнической консолидации великороссов, свидетельством отсутствия в этнониме жестко определенного внутреннего национального содержания накануне их прибытия в Сибирь. Последнее обусловило отсутствие пренебрежения, высокомерия, ненависти к «чужим», к нерусским народам. Ксенофобия (во всяком случае, по отношению к сибирским аборигенам) не являлась и не могла являться ментальной чертой русских периода освоения Сибири.

К тому же, следует отметить, что наиболее ранняя волна русских мигрантов в Сибирь была связана с северо-русскими областями, прежде всего, с Поморьем и Приуральем. Специфические природно-климатические условия севера России существенно изменили облик культуры северных великороссов и даже сместили доминанты их хозяйственной деятельности. Отход от самодовлеющего пашенного земледелия или даже полный отказ от него, в ряде случаев – переход к морскому зверобойному промыслу и рыболовству, вообще промыслово-животноводческая направленность хозяйства, постоянная и тесная взаимосвязь с местным населением стали причиной и условием формирования одной из этнографических групп великороссов - поморов[28]. Но значение промысла, в первую очередь, охоты (особенно пушной) было изначально велико не только у архангелогородцев или поморов, а у всего населения Русского Севера.

Поэтому уже с XI в. осваивалась не только сухопутная дорога, но чуть позже и морской путь за Урал. Русские промышленники вместе с коми-зырянами начали осваивать изобилующую пушными богатствами Мангазею гораздо раньше «государевых людей»[29]. Власти знали об этом, поэтому после первой неудачной попытки заложить Мангазейский острог, в 1601 г., отправляя с этой целью воевод Василия Мосальского и Савлука Пушкина, им приказали «взять в Березове у воеводы… в вожи зырян торговых людей и вы(мич) на все суды.., которые от Мангазейской и Енисейской ход знали и толмачить умели», а придя к «Мангазейской и Енисейской самояди» сказать им «жалованное слово, что преж сего приходили к ним в Мангазею и в Енисею вымичи и пустозерцы, и многих государевых городов люди и дань с них имали воровством на себя»; теперь же построенный острог защитит их «ото всяких обид»[30].

Северные великороссы к XVII в. имели навыки общения с финно-угорским и самодийским населением не только Прикамья-Приуралья, но и Зауралья. Они серьезно расширили и оптимизировали систему своего жизнеобеспечения за счет пушной охоты, торговли и постоянных контактов с аборигенами. Для представителей этой русской этнопопуляции продвижение за Урал явилось всего лишь естественным продолжением приуральской колонизации – еще и потому, что оно проходило в той же замой географической зоне, зоне тайги и лесотундры. И лишь много позднее – в лесостепи.

Отсюда следует, что «покорение» Сибири можно и нужно рассматривать как растянутую во времени «пульсирующую» миграцию русского этноса. В ней поход Ермака выглядит только частным эпизодом, а пространственным выражением «ударов пульса» являются три линии русских крепостей и городов: северная (Пелым, Березов, Обдорск и далее до Анадыря), средняя (Верхотурье, Тобольск, Сургут. Нарым, Кетск, Енисейск и далее до Якутска) и южная (Тара, Ишим, Томск, Кузнецк, Красноярск и далее до Верхнеудинска и Албазина)[31].

Исследуя ход колонизации Великой Евразийской равнины снчала славянами, а потом и великороссами, П.Н. Милюков связал все его этапы в единой процесс и пришел к выводу о том, что переход русской экспансии через Урал В Сибирь знаменовал собою «естественное завершение колонизации»[32].

Одновременно «народная колонизация» Сибири подкреплялась амбициозными планами первых московских царей, которые, внешне не афишируя, на деле ощущали себя правопреемниками монгольских ханов, в частности, Золотой Орды. Относительно ордынского влияния на политическое и социально-экономическое развитие Московского княжества, а затем и царства в отечественной историографии бытуют диаметрально противоположные мнения: от признания того, что «Москва обязана своим величием ханам» (Н. М. Карамзин, евразийцы) до отрицания важности монгольского влияния на внутреннее развитие Руси (С. М. Соловьев, Б. Д. Греков) Можно согласиться с Г.В. Вернадским в том, что проблема монгольского влияния на Русь многокомпонентна, а так же с тем, что «влияние монгольской модели на Московию дало свой полный эффект только после освобождения последней от монголов. Это можно назвать эффектом отложенного действия»[33]. В связи с этим показательны факты основания в 1452 г. вассального от Москвы татарского княжества в Касимове, а также «возведение» на московский престол Иваном Грозным Семеона Бекбулатовича с последующим «возвращением» трона Рюриковичам, что продемонстрировало стремление Москвы принять на себя роль наследника Золотой Орды.

Еще более показателен факт приема в 1555 г. Иваном IV сибирского хана Едигера Тайбугина и принятие его «Сибирской земли в холопство» 3. Это означало, что Иван Грозный сознательно претендовал после завоевания Казанского и Астраханского ханств и добровольного подчинения ханства Сибирского на территорию всего Джучиева улуса. В связи с этим население Сибири a priori рассматривалось как наследственное владение (улус, вотчина) московского царя, а предпринятые по отношению к Кучуму меры диктовались всего лишь стремлением «вернуть захваченное узурпатором» владение, примерно наказав «воровского царя-изменника». То, что Иван IV расценивал себя как «наследника» Золотой Орды, весьма существенно повлияло на восприятие обитателей Сибири как на подданных Москвы «испокон веков». Отсюда проистекал государственный патернализм, «государева забота о них».

По мнению московских властей, надлежало всего лишь «подвести под высокую руку государеву» якобы «отпавших» сибирских аборигенов, т. е. ввести их в податную и социальную структуру государства – объяснить, как это было заведено у «наследодателей» - владык империи Чингисхана. Учитывая, что первоначально не было сведений о границах земель «за Камнем», то их соотносили с территорией Сибирского ханства, рубежи которого, по мере продвижения русских, все дальше отодвигались на восток. Но так как все народы Сибирского ханства (Сибири) – присоединенные и неприсоединенные – заведомо «подданные», с ними следует обходиться «ласково, а не неволею и не жесточью», дабы не нанести ущерба собственному государству и лично «великому государю». Воевать дозволялось только с «изменниками», которые учнут ослушатися и государева ясаку не учнут платить,… поиск над ними чинити и промышляти и битце с ними»[34]. Русские служебные документы пронизаны непререкаемой установкой: «изменниками», «непослушниками» называются не только уклоняющиеся от подати, но и новые, еще не объясаченные волости

Таким образом, в государственном понимании «покорение» Сибири сводилось к ее «возвращению» в подданство московского государя, прежде всего, к механическому, желательно поголовному объясачиванию коренного населения. При этом бегство ясачных, уклонение от выплаты подати и разного рода «налоговые лукавства» не воспринимались как нечто необычное в их поведении. Социально-психологический климат той эпохи во взаимоотношениях власти и населения был тонко подмечен С. М. Соловьевым: «гоньба за человеком, за рабочею силою рпроизводится в обширных размерах по всему Московскому государству: гоньба за горожанами, которые бегут от тягла всюду, куда только можно,.. гоньба за крестьянами, которые от тяжких податей бегут розно, толпами, идут за Камень; помещики гоняются за своими крестьянами, которые бегут…»[35]. Добавим сюда и гоньбу служилых людей за ясачными – погоню, логично и органично вписывающуюся в общеисторическую канву России XVI – XVII вв.

Вместе с тем, азиатское наследие выражалось не только в ментальных установках московских царей или в общем духе московской государственности, но и в наличии конкретных экономических интересов, потребностей, устремлений. Тезис о том, что государственные интересы Московского царства в Сибири напрямую были связаны с ясаком (пушной податью) не вызывает сомнений. Из этого проистекало два основных направления аборигенной политики государства не только в XVII в., но и позже. Во-первых, постоянный строгий учет податного контингента и, соответственно, принятие таких мер, которые способствовали бы не только сохранению численности последнего, но и ее росту. Это явствует, например, из «Наказа» Бориса Годунова первым томским воеводам: «полнить волости». Во-вторых, защита ясачных людей не только от их прежних владельцев, но и от произвола и злоупотреблений местных воевод, служилых и промышленных людей. Эта «забота» объясняется разумно-прагматическим государственным интересом, т. е. прежде всего – той исключительной значимостью, которую сибирский ясак получил в наполнении государственной казны. В царствование Федора Иоанновича пушнина заняла важнейшее место во внешней торговле и дипломатии: за границу отправляли мехов на сумму 400 – 500 тыс. рублей ежегодно. По тем временам – сумма совершенно фантастическая!

Известный Котошихин, описывая царствование Алексея Михайловича, констатировал: «А присылается из Сибири царская казна ежегодно: соболи, куницы,.. горностай, белка, бобры, рыси, песец и зайцы, т волки, барсы, а часть тое казны приходу в год больше шти (шести – Л. Ш.) сот тысяч рублев»[36]. Русские документы XVII в., подчеркивая государственную монополию на ясак, категорически запрещали торговать «мягкой рухлядью». В грамоте Бориса Годунова пелымскому воеводе за 1600 г. подчеркивалось, что «будет у ково что каково товару и мяхкие рухляди найдут, и вы б у них те товары и мяхкую рухлядь велели имати в нашу казну, а их ясатчиков велели за то бити кнутьем или батогами…»[37].

Впрочем, русские не только продолжали торговать пушниной, но и сами вели ее промысел, преступая государственные установления. В XVII в. они ежегодно добывали до 100 тыс. шкурок, преимущественно собольих[38]. В 1639 г. ясачные жаловались в челобитной: «Ходили в дальние чужие земли, по году и больше, (но и там добыть) не можем, потому что… здесь русских и всяких промышленных людей умножено, всякий зверь выбит»[39]. Не случайно в 1684 г. был издан указ о запрещении промышленной добычи соболя в ясачных местах. Устанавливалось правило приобретать пушнину только на гостиных дворах. В 1697 г. правительство вообще запретило вывозить из Сибири соболей, соболиную рухлядь и черных лисиц[40].

Таким образом, если выплата пушного ясака в глазах аборигенов и в понимании властей определяла их особое тяглое положение ясачных, выделяя их из других податных сословий, то для части выходцев из северных уездов европейской России пушнина стала условием их безбедного существования. Так в одной промысловой нише столкнулись интересы сибирских аборигенов и русских промышленников. В этой ситуации именно опыт и бытовые навыки первых существенно помогали вторым быстрее адаптироваться, а значит, создавали условия для тесного повседневного культурного обмена. Позднее это результативно повлияет на формирование русских старожильческих групп в устьях Лены, Оленека, Индигирки. Сибирское коренное население отчетливо понимало суть даннических отношений и содержание «института господства-подчинения». Данниками-кыштымами сибирских ханов были вогульские, остяцкие княжества: Пелымское, Кондинское, Кодское, а также аморфное тюркоязычное население лесостепной и степной зон от Урала до Оби. Именно под влиянием сибирских ханов у манси и хантов население в административно-фискальном отношении делилось на сотни и десятки, при этом сотня являлась условной величиной без всякого соответствия с реальным количеством входящих в нее людей[41]. Главным было само наличие тех, кто платил ясак в Кашлык.

В Пегой Орде нарымских селькупов существовало два вида платежей, поступавших маргкоку (великому князю): «калан» – налог, подать и «ерменты» – дань. Первый платили подданные маргкоков, а для плательщиков дани, как правило, завоеванных великими князьями, существовал особый термин «инбат»– данник. Инбатами правителей Пегой Орды являлись отдельные группы северных кетов (возможно, как раз с этим связан этноним одной из северо-кетских общностей), некоторые группы туруханских эвенков, отдельные общности келыты-ненцев, а также часть васюганских хантов[42].

Мелкие тюркоязычные группы Обь-Енисейского междуречья и Северного Алтая являлись кыштымами енисейских киргизов. В Прибайкалье буряты собирали дань с южных тунгусов, и русские застали здесь волости Гейскую, Ийскую, Верхнеокинскую и др., исправно платящих алман бурятам[43]. Сами тунгусы взимали дань с кетских групп правобережья Енисея и периодически проникали к тюркоязычным качинцам, иногда заходили в Нарымское Приобье. Данниками якутских тойонов были отдельные тунгусские и ламутские группы. Ненцы, проникая в земли обдорских хантов, также стремились собрать с них дань; те в свою очередь пытались обложить данью манси и селькупов. Даже на северо-востоке Сибири в юкагирской среде[44], а также у коряков и чукчей создавались условия для образования военных объединений4.

Таким образом, за исключением народов крайнего Северо-Востока Сибири, особенно чукчей, «не способных, - как отмечает А.С. Зуев, - понять , а тем более принять новую для него систему социально-политических отношений, навязанную русскими и построенную на господстве-подчинении»45, большинство сибирских этносов с пониманием встретило ясачные устремления Москвы. Проблема русско-чукотского взаимодействия была связана, с одной стороны, с отсутствием развитых потестарных структур и опыта даннических отношений, а с другой – достаточно далеко зашедшей внутриэтнической консолидацией чукчей, что объективно усиливало межэтническую оппозицию «свой – чужой». Потому в этом регионе противостояние аборигенных народов и русских осуществлялось как на социально-политическом и экономическом, так и на межэтническом уровнях.

Основная же масса сибирских аборигенов имела достаточно объективные представления о различных формах государственной зависимости. Так, у тюркоязычных народов не только героический эпос, но и бытовые сказки содержат сюжет о необходимой и обязательной уплате албана (дани) своим «царям» всеми животными и птицами. Этот миропорядок, естественно, распространялся и на людей. Подобная ситуация не только облегчала русским процесс объясачивания, но и способствовала привлечению на свою сторону недовольных своими прежними владетелями кыштымов.

Так, посланные в 1629 г. красноярским воеводой Андреем Дубенским служилые люди «в брацкую землю, пришли в Кан к канским князьям Соту и Тымаку и стали просить проводников в брацкую землю». Проводников те не дали, опасаясь, что малочисленный отряд казаков не сможет противостоять «воинственным братам», но, тем не менее, заявили: « а на братцких де людей мы идти войною с казаками вместе готовы». В 1631 г. посланные из Енисейска служилые люди ходили в «Брацкую землю ко князцу Бокаю… для государева ясаку, а для вожжей и толмачества» взяли с собой «ясашных тунгусов с устья Куты реки,.. а ходили (они) своею охотою» Именно от тунгусов южного Енисея в 1630 г. русские узнали о богатой Яколской землице на «Лене реке, где… скот всякой есть, и кони, и коровы, и овцы, а ясаку де они, яколские люди, не платят никуда с себя»46. Это сообщение активизировало среди служилых сибирских городов поиск «землицы» на востоке.

Сибирские аборигены являлись поставщиками вполне достоверной информации о «новых землицах, о путях к ним, о занятиях и нравах их жителей. Уже принявшие русское подданство аборигены являлись не только ценнейшими информаторами, но и «вожами» (проводниками) и «толмачами» (переводчиками) русских землепроходцев.

Поэтому, разведывая о «дальних землицах» русские служилые люди, опираясь на полученные сведения, часто доносили в Москву и о том, что там существую уже «волости». Так, на основании показаний эуштинского князя Тояна, Борис Годунов свое «Наказе» первым томским воеводам отмечает: «А которые люди живут на томской вершине (в верховьях Томи – Л. Ш.) восьми волостей (курсив мой – Л. Ш.), и те люди учнут в государеву казну давати ясак»47.

Документально устанавливается: придя в «волости» за ясаком, сборщики ограничивались учетом числа ясачных, но не занимались «организацией» податных единиц, ибо на большей территории Сибири они и без того функционировали, хотя многие из них и могли быть недостаточно устойчивыми, долговременными и четко определенными. Количество ясачных на одну «волость» колебалось, например, в Томском уезде в 1623 г. от 5 до 29 человек д. м. п., за исключением Мелесской (50 человек) и Мелесско-Тутальской48. В Южной Сибири – от Урала до Байкала – и примыкающих с севера территориях, русские, по существу, застали исправно функционирующую административно-фискальную систему, сходную с существовавшей в среднем Обь-Иртышье и связанную с податной политикой Кучумова ханства, которая, как отмечалось, делила все тяглое население на десятки и сотни.

Следует заметить, что аналогичное административное устройство было хорошо известно и русским с ордынского периода. По словам Г. В. Вернадского, «монгольская административная система была тесно связана с военным делом. Ее распространение на Русь привело к некоторому обновлению. Каждый район (или поселение), способный выставить десять воинов в сочетании с другими такими же составляли сотню (отсюда русское название сельского должностного лица «сотский»), десять сотен – тысячу, десять тысяч – тьму (от монгольского «тумен»). Соответственно, петровская Русь подразделялась на множество десятков, сотен, тысяч, «тем», т. е. сформировалось такое административное устройство, в основе которого лежали не размеры территории, а численность подданных – прежде всего, трудоспособных (и боеспособных) мужчин – будущих «ревизских душ» Российской империи»49.

Поэтому одна из главных задач сборщиков ясака заключалась в выявлении всех, способных платить ясак. С этим были связаны регулярные переписи ясачного населения. Как отмечал С. В. Бахрушин, единства в окладе не существовало: с каждой волости брали столько, сколько казалось возможным взять. Так, в начале XVII в. оклад Березовских остяков был по 5 соболей с человека, с верхотурских вогуличей – по 10 соболей с женатого и по 5 – с холостяка, с пелымских вогуличей по 5, а позже по 7 соболей с человека50. Полный ясак платили семейные мужчины, холостые – половинный ясак, «захребетники», т. е. мужчины, не имевшие своего хозяйства и проживавшие в чужих семьях, а также женщины и дети не объясачивались.

Однако по мере истребления соболя (а к концу XVII в. к западу от Енисея его, фактически, уже не осталось), в казну стали принимать и меха других зверей, неравноценные собольим. Для этого устанавливался приблизительный коэффициент стоимости различных мехов. По данным С. В. Бахрушина, в конце XVII в. в Мангазее за 1 соболя принимали 1 лисицу,1 россомаху, 16 песцов или 100 белок51. Меха были разные по качеству, поэтому в документах постоянно подчеркивается необходимость в государственную казну «добрых соболей». Кроме уплаты ясака с ясачных людей взыскивали «государевы поминки» (подарки). Первоначально это были добровольные приношения, но вскоре они сделались обязательными, как и «поклонные соболи» сибирским воеводам. Несмотря на попытки центральных властей ограничить алчность воевод, служилых и промышленных людей, ясачному населению приходилось терпеть вымогательства и «насильства».

Формирование дорусской фискально-административной организации сибирских аборигенов связано не только с Сибирским ханством. В Западной Сибири ее функционирование происходило в рамках княжеств енисейских киргизов и монгольских государственных образований ойратов (Джунгарское ханство) и хотогойтов (Алтын-ханы). В Восточной Сибири кыштымские волости имели «браты»52. В этой ситуации перед русской администрацией стояла задача фискальной и политической переориентации уже зависимого, обложенного алманом населения.

То, что эта часть населения, особенно в Южной Сибири, давно была организована на основе каких-то принципов, подтверждается устойчивостью податных единиц, ставших уже русскими волостями на протяжении всего XVII в. и в определенной степени в последующие периоды. Безусловно, одним из принципов их организации являлась оптимальная численность входивших в них людей. Так, в чулымских волостях Томского уезда в течение всего XVII в. она не превышала 10 человек (учитывались, как помним, только дееспособные мужчины – плательщики ясака). По мнению З.Я. Бояршиновой, тягловой единицей была семья, а «ясачная волость,.. чрезвычайно напоминает территориальную общину, в которой наряду с родственниками могли быть и «друзья»53. Тогда «князец» русских документов XVII в. – не кто иной, как глава такой большой семьи-патронимии, которая могла сохраняться в различных политических условиях и при различных социально-экономических укладах доиндустриального общества на протяжении столетий, являясь естественным податным организмом.

Если ясачные волости образовывались в рамках достаточно многочисленных и устойчивых этнотерриторильных общностей, то для удобства сбора ясака их дробили на более мелкие образования – собственно волости. Так, в пределах «Кузнецкой землицы» в верховьях Томи были выделены Бежбоякова, Едеева, Кугодеева волости. На территории селькупской Пегой Орды, - сообщает Г.И. Пелих, - первоначально был образован единый «Сургутский уезд», включавший в себя территории от Притомья до Сургута. Затем началось внутренне административное деление его на волости… Сын былого правителя Пегой Орды Тайбохта Вонин получил в управление небольшую Верхнее-Подгородную Нарымскую волость, а Нижнее-Подгородная Нарымская волость была отдана Вангаю Кичееву, сыну Кичея, предавшего его былого князя Воню и получившего от русских в 1602 г. Пегую Орду. После смерти князца Бардака, так помогшего русским покорить Пегую Орду, из его владений было образовано две волости: Аганская (Бардакова) и Тром-Аганская54.

Разновременное объясачивание разных групп одной этнической общности и приписка их к разным русским городам также приводило к ее разделению и появлению новых антропонимических ясачных волостей. Этим, в частности, объясняется тот факт, что на рубеже XVII – XVIII вв. отдельные крупные этнические образования эвенков либо резко сократились в численности, либо вообще прекратили свое существование, а вместо них появилось много разных, ранее неизвестных и численно более мелких «родов», названия которых были образованы от личных имен. Подобные названия часто менялись, что приводило к путанице. Иногда термин «волость» подменялся словом «род». Для XVII в. оно было синонимом понятия «родова», «поколение». Так, в районе Непского зимовья (верховья Нижней Тунгуски), где прежде платили ясак крупные этические общности тунгусов периода начального объясачивания шилягиры и мучугиры, образовалось шесть платежных групп с названиями, которые ранее нигде не встречались: «род Боярский», «род Колобов», «род Майканов», «род Коненки», «тож род Коненки», «род Саладкин». Названия большинства из них были образованы русскими от имен их основателей. В начале XVIII в. вышеназванный род Майканов стал именоваться Хамерин, к 1735 г. название Хамерин было изменено на Амеровшин, а к 1768 г. – на Немировшин55.

В Сибири известны и ясачные волости, в названии которых фигурировали древние этнонимы. Таковы Абинская и Кергежская Кузнецкого уезда, Ачинская Томского уезда, Брацкая землица. Этнонимы аба, тюргеш, ач/ас/аш относятся к древнетюркскому времени, этноним «браты» увязывается с баргутами «Сокровенного сказания». Разумеется, прямые отождествления вряд ли корректны, но непрерывное и весьма длительное сохранение неизменных этнонимов отражало стабильность этнокультурной традиции сибирских народов.

Такая консервация этнонимов объясняется еще и феноменом «вторичного рода», когда целые этносы или их фрагменты трансформировались не столько в социально-экономические, сколько в социально-регуляционные, полументальные составные более поздних этнических общностей, по инерции обретая внешне привычную с древности родовую форму. Таким образом, известное ныне «родовое» деление тюркоязычных народов Южной Сибири, Киргизии, Казахстана во многом является всего лишь внешним отражением их этнополитической истории.

Попытки поставить знак равенства между родовой организацией как стадией исторического развития общества и системой «вторичных родов», функционировавшей на большой территории Сибири к началу XVII в., неизбежно приводили к искажению понимания реалий сибирской аборигенной истории. Они породили убеждение в научных сибиреведческих кругах в сугубой архаичности аборигенного сибирского общества. Более того, формационный метод, в сущности, полностью игнорировал возможность исторического развития неевропейского типа, а также закономерное существование при определенных условиях регресса в общественной развитии. В силу этого обстоятельства, отечественные ученые, с 1920-х годов приступившие к углубленному изучению аборигенного сибирского социума, вольно или невольно экстраполировали современное им социально-экономическое и политическое состояние коренного сибирского населения на момент его вхождения в состав Московского царства. Действовавшая «родовая» структура сибирского аборигенного общества напрямую идентифицировалась с «родами и племенами» XVII в., а они в свою очередь, с русскими податными единицами – волостями. Таким образом, волость, как «живая клетка» административного деления России, в Сибири приравнивалась к роду. При этом не учитывалось, что уже с начала XVII в. создаваемые русскими с единственной целью – облегчения процесса сбора ясака – волости носили искусственный характер и мало учитывали этнический состав сибирского населения. Хотя в некоторых случаях, безусловно, было возможно фискальное и этическое совпадение в рамках единой податной единицы («этнонимические» волости).

По мере объясачивания сибирских народов в XVI – XVII вв. волости были определены у манси, хантов, селькупов, кетов, сибирских татар, предков хакасов и шорцев, частично у эвенков, бурят, эвенов, ненцев, юкагиров, коряков. Иногда термин «ясачная волость» в документах употребляется наряду с улусом: так называли часть податных единиц у хакасов, бурят, якутов, некоторых тунгусских общностей.

В Восточной Сибири отдельные податные группы в XVII в. были известны как «роды». Они существовали у части тунгусов, ненцев, юкагиров, коряков. Данный термин вряд ли соответствовал его более позднему научному пониманию. Скорее, он был аналогичен бытовавшему у русских понятию «родова, поколение». Так, например, у коряков родов как этносоциальных институтов вообще не зафиксировано, но они существовали в виде фискально-административных единиц. Показателем искусственного характера таких родов может быть факт упоминания того, что в 1686 г. «род ламутский Зашиверской в числе 21 ясачного плательщика принес ясак». Само название этого «рода» указывает на то, что он представлял собой группу ламутов (эвенов) либо смешанного родового состава, либо часть какого-то кровного «рода», подкочевавшего к Зашиверскому острогу и платившего там ясак56, что и повлияло на возникновение его названия.

Уже для XVII в. было характерно объединение в рамках одной податной единицы представителей не только разных родственных групп одного этноса, но и членов других этносов. Так, в одном документе конца XVII – начала XVIII в. в общем списке ясачных значатся представители Ходынского и Чуванского родов юкагиров. В Енисейском уезде существовало две ясачные волости –Асанская и Тасеевская, в составе которых числились кетоязычные асаны и тунгусы. В Куноватской волости Березовского уезда наряду с хантами ясак платили манси57. С другой стороны, для облегчения сбора ясака крупные этнические образования сибирских аборигенов сознательно дробились на более мелкие подразделения. Большой Ичерильский род тунгусов в Енисейском уезде отдельными группами ясачных плательщиков входил в волости Чадобскую, Тасеевскую, Ковинскую, и Катскую. В Илимском уезде тунгусский род Налягир также был раздроблен и частями приписан к Верхне-Илимской, Усольской, Тутурской и Куленгской ясачным волостям58.

Несмотря на разные наименования податных единиц – волость, улус, род – все они создавались с одной целью: охватить, по возможности, сибирское население и оптимально организовать для выплаты ясака. Поэтому спор о сибирской ясачной волости XVII в. – род это или племя, большесемейная, территориальная или соседская община и т. д. – беспредметен и бесперспективен. В каждом конкретном случае это могла быть (и, видимо, была) какая угодно общность людей: случайная или сложившаяся, родственная или соседская, моно- или полиэтничная. Все эти разнотипные по природе и истокам объединения воспринимались русскими одинаково как административно-фискальное образование. Местным и центральным властям было не важно, на каких принципах создавались податные сообщества. Важно было то, что они есть и функционируют, а значит, могут успешно служить объектами сбора ясака. Уже заметное в XVII в. желание единообразного их обозначения отражало государственно-унификаторские устремления царской власти.

Стоило только исчезнуть ясачному населению (переселиться, спрятаться в горах, тундре, тайге или вымереть от эпидемии) – автоматически исчезала и волость (род, улус) - как из реальности, так и из документов. Так, в Подгородной волости Верхотурского уезда в 1629 г. насчитывалось 16 ясачных душ, в 1681 – 9, а в материалах переписи уезда, проведенной во второй четверти XVIII в. название волости не фигурирует вовсе59. То же явление прослеживается по всей Сибири.

Подвижность человеческих групп в Сибири определялась как их хозяйственной деятельностью, так было и следствием московской политики. Но за этим естественным качеством следует фиксируемая русскими документами XVII в.» подвижность» волостей, «землиц»: «Ачинские волости ясачные люди неведомо куда побежали»; «А та Мелецкая землица пришла к киргизам»; «Басагарские и Васюганская волости подошли к киргизам ближе»; «волости живут позади киргиз»60. Заинтересованные в данниках власти внимательно следили за сохранением волостей. Поэтому стоило только какой-нибудь из них быть выделенной и занесенной в окладные книги, как, куда бы она ни «уходила» и сколько бы в ней ни оставалось ясачных (а иногда в целой волости значилось лишь 2 – 3 человека), ее название сохранялось. Отсюда устойчивость ясачных волостей на протяжении всего XVII в.

Успешному функционированию создаваемой русскими ясачной системы способствовала давно воспринятая московской властью центрально-азиатская традиция государственного устройства через улус. Под этим термином и в Золотой Орде, и в русском государстве XVI – XVII вв. подразумевалась не столько территория как таковая, сколько «владение, народ, данный в феодальное держание»61, что как нельзя лучше подходит в Сибири с ее подвижным населением, где улус как форма социальной организации был известен задолго до прихода русских.

В некоторых случаях русские власти использовали уже имевшуюся фискально-административную структуру аборигенных обществ, переориентировав ее на свои нужды и заменив (и то не всегда) название «улус» на «волость». В других ситуациях русские вынужденно создавали податные единицы по улусному принципу. Главным же оставалось то, что податная единица определялась не территориально, тем более, что в Сибири XVII в. невозможно было ограничить передвижки населения, а наличием податных душ (ясачных), приписанных к определенному острогу или городу. Таким образом, волость, «землица», «улус», «род» – это не столько территориальное или этническое образование, сколько административно-фискальная единица даннической системы Московского царства в Сибири.

Основное государственное стремление московской власти в XVII в. – усиленный «поиск» все новых тяглых людей, вообще расширение до максимума контингента «обязанных». Конечный результат этого «поиска-гоньбы» – стремление «привязать» к государству какой-либо повинностью или обязанностью наибольшее число подданных. Этот процесс развернулся по всему Московскому царству, где в XVI – XVII вв. интенсивно формировалась сословная структура. В Сибири это наглядно выразилось в стремительно-целенаправленном объясачивании коренного населения и в привлечении, особенно на начальном этапе, части аборигенов на военную службу. В условиях, когда русским не хватало собственного воинского контингента, широко использовался потенциал местных князцов, при сохранении за ними их прежних владений и замене ясака военной службой.

В связи с этим показательна судьба Кодского княжества, чья роль в деле присоединения Сибири, - как считал С. В. Бахрушин, - не подлежит сомнению. При содействии князя Игичея Алачева Москва прибрала к рукам Пелымское княжество. В 1590-е годы он вместе с русскими участвовал в нескольких походах вверх по Оби. Его брат Онжи Юрьев ставил Томской город, а в 1618 г. кодские ханты участвовали в строительстве Маковского острога, ходили на «тунгусских людей» вместе с русскими служилыми людьми. Войско, выставляемое кодскими князьями, было значительным по тогдашним временам, насчитывая до 100-200 человек62.

В наибольшей степени русские власти использовали потенциал сибирских татар. Уже в 1598 г. в походе против Кучума участвовал «татарский корпус»: «добросовестно сражался против своего прежнего сюзерена». Сражавшийся с Ермаком князь Епанча в последствии стал одним из основателей города Туринска на своей земле. Другой противник Ермака – князь Мантмас – позднее вместе с русскими ставил города Тобольск, Тюмень и Тару63. Как отмечает Д.Я. Резун, в 1638 г. юртовские служилые татары составляли в Тобольске 34,5%, в Тюмени – 22%, в Таре – 12% от всего служилого сословия64.

Столь массовое включение татар в состав служилых людей не противоречило ни их собственным ментальным установкам, ни государственной практике Москвы. Симпатии первых в выборе сюзеренов базировались на ценральноазиатской установке о том, что служить слабому правителю неприемлемо, поскольку он потерял благосклонность Неба. И наоборот: быть на службе у сильного правителя, даже если он прежде был врагом, престижно. Поэтому стоило Ермаку победить Кучума, а русским доказать свою силу, как они приобрели в лице местной «элиты» верных помощников. С другой стороны, Москва с XV в. имела богатый опыт постоянного привлечения на военную службу ордынцев. В Сибири подобная практика получила свое развитие. Оказавшись в составе служилого сословия, сибирские татары, телеуты, чаты сохранили свой воинский статус. О том, насколько это было важно в сибирской аборигенной среде, свидетельствует история русско-кыргызских отношений.

Уже в 1610-е годы «кыргызская» политика Москвы отличалась бескомпромиссностью. Во многом это определялось тем, что именно кыргызы являлись владельцами многочисленных кыштымов Обь-Енисейского междуречья, на которых претендовала Москва и которые отличались весьма подвижным образом жизни. Поскольку перед сибирскими воеводами почти всегда стояла задача возвращать «беглые волости» и отдельных беглых ясачных, все посольства к кыргызам, помимо официальных переговоров, проводили тайную дипломатию: им вменено было в обязанность встречаться с «отшатнувшимися» ясачными и, «сказав им государеву милость», попытаться переманить их обратно. Видимо, эта миссия нередко имела успех и многие беглые группы обещали возвратиться, когда «изождут поры», и действительно возвращались на свои прежние земли «со всем улусом, с женами и детьми». Так случилось, например, с аринским князем Татушем в 1641 г.65

Постоянным предметом споров оставался вопрос о сборе дани с ясачных, но к 1680 г. русские власти, проявившие осмотрительность, дальновидность, смогли добиться компромисса. Все свелось к обязанности кыргызов «преж государева ясаку на себя не имать»66, что, по сути дела, признавало за кыргызами права и на государевых ясачных, т. е. определяло двоеданческий статус последних и устанавливало очередность сбора ясака и алмана.

Извечной болевой точкой русско-кыргызских отношений оставалась проблема выплаты ясака самими кыргызами. Отказываясь платить окладный ясак в 10 соболей с мужской души, они, порой, взывали к здравому смыслу. Они де «живут в степи… и соболей на степи не живет, а которые природные (наши) холопы кыштымы все иные… за государем и ясак со всех с них збирают в Томской город,.. в Кузнецкой и Мелесской остроги»67. Иногда удавалось и здесь достигнуть компромисса: некоторые князья (Ишей в 1628 г.) все же давали вдруг ясак за всю свою землю в размере 100 собольих шкурок – якобы, по общему числу князцов. Но, по удачному выражению С.В. Бахрушина, это «скорее дар, чем дань»68, к нему более применим тогдашний же русс


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 |

При использовании материала ссылка на сайт Конспекта.Нет обязательна! (0.051 сек.)