Инородцев»


Дата добавления: 2014-11-24 | Просмотров: 2250


<== предыдущая страница | Следующая страница ==>

Знакомство значительного числа русских людей не только с европейскими идеями просвещения, но и с европейском образом жизни во время «освободительных походов» периода наполеоновских войн приучали их вглядываться в существующие в России порядки с новых позиций. По мысли С.Ф. Платонова, под влиянием знакомства с Западом в русской общественной мысли образовались два течения. Первое, которое можно назвать теоретическим, выразилось в занятиях новой реалистической философией и, в конечном итоге, оформилось в два известные направления: западничество и славянофильство. Второе, практическое течение, стремилось перенести в русскую жизнь те формы политического и общественного строя, которые были выработаны в новое время в Западной Европе1. При этом речь идет не только об оппозиционных власти концепциях, вылившихся затем в декабристское движение, но и об официальных попытках реформирования общества «сверху» при Александре Первом. Идея Екатерины Второй о «подчиненном сибирском царстве» в представлении императора претерпела обусловленную временем метаморфозу и вылилось в создание особого «Учреждения об управлении Сибирью», а покровительство сибирским «туземцам» - в разработку Устава об управлении инородцев. Появление этих законодательных актов обусловлено было также и дальнейшим структурированием российского общества, укреплением юридических основ государственности. Однако принципы устройства сибирских аборигенов, подходы, определяющие их взаимоотношения с властью, во многом базировались на гуманных идеях эпохи Просвещения. При этом также использовался государственный опыт многолетнего управления коренными народами Сибири, учитывались их собственные управленческие традиции.

 

3.1. Основные положения «Устава об управлении инородцев»

 

Вначале М.М. Сперанский вынашивал идею устройства только бурят, быть может, потому что в Иркутской губернии, где они проживали, им было вскрыто максимальное количество «злодеяний, беспорядков и произвола». Но в ходе знакомства с жизнью разных сибирских территорий и групп коренного населения, в процессе сбора сведений и конкретных материалов относительно их хозяйственно-бытовых укладов, способов внутреннего управления и принципа взаимоотношения с властью, появился глубокий законодательный документ общероссийского значения – «Устав об управлении инородцев» (1822). Позже на его основе будут созданы аналогичные законодательные акты для некоторых других народов империи: «Об инородцах Астраханской и Ставропольской губерний», «Об управлении киргизов (казахов)», «Об инородцах Архангельской губернии». Позже, в 1892 году, он фактически полностью будет повторен в «Положении об инородцах». К этому многоплановому документу относились по-разному. Современники из прогрессивно настроенной сибирской общественности воспринимали его с изрядной долей скепсиса. А иногда и просто не принимали. «Замечательно доброжелательный по духу (Устав, — Л.Ш.) не мог осуществиться и повел… только к недоразумению…, этот Устав не привился на деле в Сибири. Дух его остался непонятным, не усвоенным, а быт инородцев остается в том же, если не худшем виде, чем до Устава»2, — писал Н.М. Ядринцев. С ним, в общем-то, были согласны и другие: «Устав Сперанского, — отмечал С.С. Шашков, — не привел сибирских инородцев к тому благосостоянию, которое, конечно, имел в виду составитель этого устава»3.

В отечественной историографии социально-экономические последствия введения Устава для аборигенов Сибири оцениваются двояко. Одни исследователи считают, что основное направление документа — сохранение самобытного уклада сибирских народов, а его главная задача — ограничение вмешательства в их внутреннее управление со стороны местной администрации (С.В. Бахрушин, Н.А. Миненко). Другие придерживаются диаметрально противоположных взглядов, доказывая, что Устав был ориентирован не на консервацию социально-экономической отсталости, а на создание условий для постепенного сближения инородцев с государственными крестьянами и на интеграцию первых в общероссийскую административную и экономическую систему. При этом подчеркивается, что функции органов крестьянского самоуправления не намного разнятся с функциями родовых и инородных управ, что последние приближаются к первым (Л.М. Дамешек, В.Г. Марченко, А.Ю. Конев). А.Ю. Конев уточняет: «Трудно согласиться с мнением об Уставе, как о консервативном. Другое дело, что его создатели выступили против немедленной ломки традиционного уклада»4.

К этому следует добавить, что сибирские народы с самого начала присоединения Сибири и в ходе последнего тут же включилась в социально-экономическую структуру государства через объясачивание и стразу же двигались по пути оформления особого российского податного сословия, во многом сходного с прочими, но и с явными отличиями, обусловленными как специфическим образом жизни, так и особым характером налогообложения. Поэтому не стоит противопоставлять крестьянское самоуправление аборигенному по сущностному принципу, а социально-экономическую систему в Сибири рассматривать без изначального присутствия в ней аборигенного компонента или этносоциального страта. Взаимоотношение власти и аборигенного социума развивалось в направлении унификации последнего с крестьянской общиной. Это особенно отчетливо проявилось после земской реформы XVIII века, когда на земские уездные суды и земских исправников были возложены административно-контрольные функции по отношению к аборигенам, а процедура выбора должностных лиц в ясачных волостях мало чем отличалась от аналогичной в крестьянских.

Представляется, что определяющие характеристики Устава таковы: М.М. Сперанский, будучи государственником, свой европейский взгляд на уже сложившиеся формы управления сибирскими народами, на их самоуправление, на их социально-экономическую жизнь смог кодифицировать в соответствие с европейскими же юридическими нормами. Именно юридическая безукоризненность Устава предопределила его многолетнее функционирование в меняющемся российском обществе, вплоть до 1917 года, несмотря на попытки пересмотра этого уникального документа. В Уставе впервые в качестве официального термина для наименования сибирских аборигенов вводится слово «инородцы». По свидетельству современников, этот термин был предложен Г.С. Батеньковым. Позднее, в «Своде законов Российской империи», над которым также довелось работать М.М. Сперанскому уже в николаевское время, было дано определение этому понятию: «Под именем инородных разумеются все племена нероссийского происхождения, в Сибири обитающие»5. Появление такой трактовки знаменательно. В XVII — XVIII веках для употребления сибирских аборигенов чаще всего употреблялось слово «ясачный», а в начале XVIII века к нему добавились «иноземцы», «иноверцы». Все три термина, особенно первый (и наиболее устойчивый) никак не выделяли сибирское коренное население в этническом плане среди прочих народов государства, а отражали либо его податной статус, либо неправославное вероисповедание, либо наконец место обитания за пределами Европейской России. Термин «инородец» обозначил внимание законодателя к национальной — не русской, а инородной — принадлежности человека, и знаменовал собою внесение этнического разделения в юридическую практику.

Это было обусловлено не только влиянием европейских идей о национальных государствах, как этапе развития государственности или разворачивающимися национальными движениями среди немецко-говорящего и славянского населения Европы, но и внешним проявлением нарождавшегося русского национального самосознания. Последнее наиболее явственно было представлено в славянофильстве и несло в себе положительный эндогенный заряд. Славянофильство отражало поступательный ход консолидационных процессов внутри русского этноса со всей характерной для такого этнического состояния акцентировкой внимания «на народной самости». Однако этническая консолидация русских шла вяло. К тому же Россия оставалась полиэтничным государством, и аналогичные процессы протекали у некоторых других народов империи. Более того, в сознании русских по-прежнему сохранялись некоторые ментальные установки евразийства, проявившиеся в славянофильстве. Если для классических национальных идеологий характерна «замкнутость на себе», стремление противопоставить себя другим народам и сохранить свою «чистоту», то А.С. Хомяков призывал к слиянию нерусских народов с русскими6. Этот тезис славянофильством подсознательно определялся всем опытом развития русского этноса и отражал стремление «полнить русское государство людьми», и, соответственно, был направлен на дальнейшее впитывание русскими как можно большего числа представителей других народов империи. Русские славянофилы, утверждая идею «слияния», невольно препятствовали завершенности этноконсолидационных процессов русских. Такие постулаты, помимо воли их автора, были направлены на постоянное размывание этнокультурной специфики комплекса русских и способствовали сохранению ими «открытого состояния» и в XIX веке.

Следовательно, хотя в общественной мысли и в Уставе нашло отражение самосознание русскими своего этнокультурного отличия от других народов империи, оно в силу обозначенных причин не могло принять резкую форму неприятия других народов России. Но оно было симптомом этнического развития самого крупного народа империи и его подсознательного желания как-то отмежеваться в этническом же плане от всех прочих его обитателей.

Европейское влияние в форме просветительской идеи о прогрессивном, поэтапном развитии человеческого общества в большей мере выразилось в принципе разделения сибирских народов на несколько разрядов, сообразующихся со степенью их «цивилизованности» или наоборот, «примитивности». В Уставе этот критерий обозначен так: «Все обитающие в Сибири инородные племена, именуемые поныне ясачными, по различной степени гражданского их образования и по настоящему образу жизни разделены на три главные разряда. В первый включаются оседлые, то есть живущие в городах и селениях; во второй кочевые, занимающие определенные места по временам года переменяемые; в третьей бродячие или ловцы, переходящие с одного места на другое по рекам и урочищам»7. Существенно, что показателем степени развитости является близость данной этнической (этно-социальной, территориальной, податной) группы к русскому крестьянскому образу жизни. Поэтому «оседлые инородцы сравниваются с крестьянами во всех податях и повинностях, кроме рекрутской»8. В результате было произведено распределение конкретных этносов по разрядам. К разряду оседлых были отнесены: «торговые, как то: подданные бухарцы и ташкентцы и гости из сих народов», «земледельцы, а именно: татары, бухтарминцы, некоторые ясачные Бийского и Кузнецкого края», «малочисленные роды, обитающие смешанно с россиянами», «инородцы, издавна на работах у поселян живущие». Ко второму разряду были причислены: «кочующие земледельцы», «буряты хоринские, селенгинские, аларские; некоторые качинцы и часть других ясачных Бийского и Кузнецкого ведомств», «южные скотоводы и промышленники: сагайцы, бийские и кузнецкие ясачные, буряты тункинские, ольхонские, буряты и тунгусы нижнеудинские и т.д.»; «северные скотоводы и промышленники: якуты, остяки нарымские, березовские и обские, вогуличи пелымские, тунгусы енисейские». И наконец, к третьему разряду: «самоеды обдорские, инородцы туруханские, карагасы, низовые инородцы Якутской области: коряки, юкагиры, ламуты и т.д.»9.

Таким образом, важным проявлением нового мировоззрения стало отождествление разных аборигенных групп с этапами развития человечества. Постепенно на некоторых из них, имевших собственные потестарно-государственные структуры или входивших в состав государственных образований Центральной Азии, переносились черты «дикости», а сами они отожествлялись с первобытностью. Поначалу такой взгляд на ясачных в Сибири нашел отражение в трудах участников академических экспедиций XVIII века. Они заострили внимание на том, что отличало сибирские этносы от европейских. Затем эти суждения проникли в образованные слои российского общества и, наконец, распространились в низах, в которых слово «дикарь», перестав быть научным термином, приобрело оценочное содержание.

Краткое содержание этого кодекса может быть сведено к следующему. Прежде всего, для него не характерна евразийская традиция определения лишь обязанностей подданных перед властями. Объясняются и права ясачных. Первая часть документа названа: «Права инородцев» и состоит из 6 глав. В первой главе оговаривается принцип классификации сибирских народов и предварительно каждый из них относится к одному из трех разрядов.

Между инородцами и другими сословиями не существует непреодолимых барьеров: в §13 сказано, что «все вообще оседлые инородцы сравниваются с россиянами в правах и обязанностях по сословиям, в которые они вступают». В §57 отмечается, что «позволяется кочующим, если некоторые из них водворяются оседло, по собственной их воле вступать в сословие государственных крестьян, равно в городовые жители и записываться в гильдии, без всякого ограничения и стеснения и притом с свободою от рекрутства». Здесь явственно выступает традиционная двойственность в отношении сибирских аборигенов. Понятие «инородец» (этническое определение) и прежний его аналог «ясачный» (податное состояние) сливаются и как прежде обозначают сословную принадлежность народов Сибири. Сословная принадлежность (хотя теперь и определяется по этническому критерию) подменяет собой этническую. Возможность перехода из сословия инородцев, например, в сословие мещан так же естественна, как, скажем, из государственных крестьян в купцы. Таким образом, «Устав» сохранил прежние условия для перманентного этнического подпитывания русского этноса Сибири: переход «инородцев» в «русские» сословия медленно, но верно должен был сопровождаться изменениями образа жизни, а значит и всего этнокультурного комплекса, даже если не сопровождался ассимиляцией.

Сибирские аборигены достаточно часто пользовались этим правом. Так, Указом Иркутского губернского правления в 1824 г. в городские общества в Иркутском уезде было перечислено, согласно их желанию 14 бурят, в Верхнеудинском – 38, в Нерчинском – 16, а всего 68 мужчин. Этот процесс протекал в течение всего XIX века. В 1828 г. были перечислены в иркутские мещане крещеные кудинские буряты (6 человек), жившие в городе и ранее. В 1835 г. пятеро селенгинских бурят были приняты в мещане г. Кяхты и так далее. К 1857 г. число бурят, живщих в местном градском обществе, достигло 88 человек22. Аналогичные процессы шли и среди других сибирских народов.

Среди главных прав сибирских инородцев, закрепленных в «Уставе», особо значимо право на земли, «ими владеемые» (параграф 20) или «ими обитаемые» (§28). Это положение приобрело наибольшую значимость в период межевания земель и усилившейся русской крестьянской колонизации во второй половине XIX века. С конца XVIII века под разными 23предлогами местные власти изымали у различных аборигенных групп Жалованные грамоты на землю, раздаваемые их предкам в XVII и, особенно, XVIII века, при Екатерине Второй. В результате у них не оставалось никаких документальных свидетельств, подтверждающих их права на земельные угодья. Появление этих статей в российском законодательстве избавляло аборигенов от забот по сохранению документов, поскольку почти в каждой инородной управе хранился «Устав», и на него часто ссылались. Об этом в конце XIX в. свидетельствует С. П. Швецов: «Положение от 22 июля 1822 г. («Устав об управлении инородцев» – Л. Ш.) им (населению Горного Алтая – Л. Ш.) известно… Опираясь на слова закона «владеемые ныне инородцами земли утверждаются за ними», они постоянно приносят жалобы»23.

В условиях расширяющейся крестьянской колонизации не менее важным был §31: «строго запрещается россиянам самовольно селиться на землях, во владение им (кочевым инородцам – Л. Ш.) отведенных».

Для внутренней жизни аборигенов не менее существенными являются §34 и §35, касающиеся их внутреннего самоуправления: они «управляются собственными своими родоначальниками и почетными людьми, из которых составляется степное управление» и по «своим законам и обычаям, каждому племени свойственным», т. е. на основе обычного права. К этим положениям примыкает §53, по которому «кочевые инородцы пользуются свободою в вероисповедании и богослужении», делая невозможной, таким образом, насильственную христианизацию.

Опыт миссионерства XVIII века показал неэффективность массовой христианизации: формально и поверхностно приняв православие, сибирские народы, в лучшем случае, становились двоеверцами. При этом, с одной стороны, разрушалась привычная аборигенам картина мировоззрения, с другой - крайне условно усваивалось и православие: в основном лишь обрядовая его сторона, и то фрагментарно, да почитание некоторых икон на уровне идолопоклонничества. Большинство православных догматов остались непонятными народам Сибири в силу того, что у них отсутствовали аналогичные христианским термины и категории. Например, представление о едином боге – создателе и вседержителе, учение о грехе и воздаянии или о загробной жизни. Христианский постулат о единой бессмертной душе не мог отождествиться в их сознании с представлениями о существовании нескольких душ, каждая из которых имела свое название, функцию и длительность существования.

Если к этому добавить и ограниченное число миссионеров и их недостаточную подготовленность, то становится понятным, почему, считаясь православными, сибирские народы по-прежнему сохраняли дошаманские культы и шаманские обряды. Такая профанация в деле распространения православия неизбежно вызывала недовольство и среди части духовенства, и среди образованных людей вообще. Изменение отношения к миссионерскому делу предполагало долгую, кропотливую индивидуальную работу с «язычниками». Поэтому уже с конца 20-х гг. XIX в. создаются специальные православные миссии для работы не только среди «язычников», но и среди уже принявшие православие раньше. В Тобольской губернии, например, действовали Обдорская, Березовская (Кондинская), Сургутская миссии. В Томской – Алтайская духовная миссия и т. д.

В результате миссионерской деятельности у всех сибирских народов происходила синкретизация традиционных верований и православия, хотя к концу XIX века многие сибирские народы официально считались православными. Названная выше статья «Устава» имела значение и для сохранения аборигенами своей культуры, так как она делает принятие христианства делом личным и добровольным.

Приведенные здесь выдержки из «Устава об управлении инородцев» показывают, что в нем, наряду с созданием условий для ассимиляции и аккультурации с русскими, были кодифицированы и основания для сохранения сибирскими этносами собственного образа жизни и традиций. Это создавало благоприятную обстановку для усиления процессов консолидации отдельных народов, хотя и в рамках определенных русскими властями инородных управ и степных дум. Процесс этот облегчался тем, что законодательство закрепляло за аборигенами земли, которые были или становились этническими территориями – непременным условием для укрепления внутриэтнических коммуникаций.

Законодательство также ограничивало торговлю горячительными напитками в инородческих волостях и запрещало торговать с ними «служившим в той же губернии чиновникам» (§46, §46). И хотя эти параграфы, как свидетельствуют современники, часто и не соблюдались, их гуманистическое содержание, направленное на сохранение социально-экономической стабильности аборигенного общества, очевидны.

Для аборигенов определялось право «на отлучку по словесному позволению их старшин в соседние города, селения, ярмарки хотя бы и далее 100 верст. На отъезд свыше 500 верст требовалось письменное разрешение от земской полиции (§52). Эти параграфы были вызваны формированием рынка рабочей силы, в который втягивались и аборигены, часто потерявшие собственное хозяйство и нанимавшиеся на работу за пределами своих поселений. Они работали на золотых приисках Мариинского и Кузнецкого уездом Томской губернии, в Забайкалье, возили грузы в Якутском крае. К концу первой половины XIX века среди западных бурят также распространился труд по найму, который сопровождался отпуском на сторону рабочей силы. Так, по данным Е.М. Залкинда, в 1838 году из Ольхонского ведомства в апреле 61 бурят отправился «на сплав леса и на рыбные промыслы к купцам», в мае 63 человека также поехали на Ангару и Баргузин «на промысел рыбы», а 11 человек — на сплав леса. В ноябре 32 человека получили разрешение на отъезд в Иркутск для продажи рыбы, чем ольхонские буряты постоянно промышляли на городском рынке. В целом, в XIX веке «отпуск людей на заработки практиковался в западно-бурятских ведомствах в широких размерах»24. Частые долговременные отлучки способствовали интеграции части аборигенов в сибирское торгово-промышленное пространство и приводили к накоплению общесибирских культурных элементов.

Часть вторая «Устава» называлась «Состав управления сибирских инородцев» и состояла из 10-ти глав. Первая определяла особенности управления оседлых инородцев, причем учитывалось их расселение: если они жили «особыми деревнями», то выбирали сельских старост на общих правилах «О сих старостах в русских селениях». Если «число душ достаточно», то они «составляют особую волость, и волостная управа в этом случае, аналогично по своему статусу и функциям, как и в крестьянских волостях». Если же селения не могли составить особые волости или инородцы не образовывали особого селения, то их причисляли к русским деревням и волостям. Составители «Устава» исходили из тогдашней реальности: в начале XIX в Сибири многие русские деревни располагались чересполосно с аборигенными, а в русских селениях часто проживали инородцы. То, что основу административного деления было взято определенное количество людей, а не территория, указывает на сохранение традиционного подхода в образовании административных единиц. Иногда это приводило к тому, что инородная управа, четко определенная административно, не имела своей территории. Так в Кузнецком уезде Томской губернии существовали две управы: Кумышская и Шуйская, члены которой проживали совместно с русскими крестьянами. Так как они были выделены как особое сословие — инородцы, то имели свои органы управления — инородные управы, а крестьяне свои — волостные правления, различались и их сословные обязанности, но территория проживания была общей. В XIX веке жители таких управ уже не отличались в культурно-хозяйственном плане от окружавших их сибирских крестьян, но нахождение в особом сословии ограждало их от окончательного растворения в русской среде.

Во 2-й главе второй части «Устава» определялся состав управления кочующих инородцев. Для этого разряда характерно сочетание уже сложившихся принципов управления с новыми, направленными, как и в случае с оседлыми, на количественное наполнение податных единиц. Поэтому улусы численностью «не менее 15-ти семейств, имели собственное родовое управление», а небольшие улусы причислялись к ним (§§94,95). Несколько улусов «одного рода» подчинялись инородной управе, «многие роды, соединенные в общую зависимость», образовывали степные думы (§§113,114). Показательным является нововведение, связанное с управлением новых административных образований: §97 определял, что «староста избирается или наследуется по обычаю между своими сородичами, он может носить имена: князь, зайсан и пр., но в сношениях с правительством имеет называться старостой». Таким образом, наследственная аборигенная элита не отстранялась от власти, но не повсеместно, поскольку наряду и с наследованием титула и должности предполагалась ее выборность. Так как инородные управы и степные думы являлись новообразованиями, то возглавлять их могли только выборные лица. Общий контроль сохранялся за их деятельностью: и выборные, и наследственные «старосты» утверждались губернатором (§147). В «Уставе» проявилась общая тенденция государственной политики на дальнейшее снижение значимости и веса наследственной — родовой — улусной аристократии. Введение новых административно-фискальных объединений дополнительно укрепляло позиции уездной (окружной) и губернской администраций и их жесткий контроль над инородцами и над выборной элитой.

Развитие аборигенного общества в рамках российского государства ускоряло процессы имущественной и социальной дифференциации. Особенно наглядно это проявилось у бурят, якутов, алтайцев. Местная знать стремилась укрепить свои позиции внутри аборигенных социумов. Но стремление расширить свои права приходило в противоречие с интересами государства, с его позицией относительно того, что все сибирские аборигены являются подданными. Вот почему поползновения элиты поставить в зависимость и эксплуатировать своих сородичей натолкнулись на позицию государства, не желавшего делиться властью. Поэтому, как отмечал Е.М. Залкинд, «привлечение сородичей для бесплатных работ в собственном хозяйстве, как и излишние поборы, воспринимались властью как акты произвола и злоупотребления»25. Именно под таким углом рассматривал подобные явления в бурятском обществе М.М. Сперанский. Потому не удивительно, что из 687 должностных лиц, обвиненных по проведенному им «сибирскому следствию», бурятских родоначальников и лам было 242 человека. Список бурятских старшин, обличенных или подозреваемых в злоупотреблениях, охватил чуть ли не всех родоначальников. По Баргузинскому ведомству в следственных материалах проходили 2 зайсана и 7 шуленг, по Хоринскому — все 3 тайши, «тайшинская вдова надворная советница Иринцеева», 5 зайсанов, лама, 5 родовичей и так далее. Общая сумма взысканий, определенных следствием, составила 83 388 рублей. Часть поборов, собранных с сородичей, шла на подношение чинам уездной и губернской администрации. Однако, несмотря на проведенное следствие и соответствующие статьи «Устава», тесные связи аборигенной и русской администраций, основанные в том числе и на подношениях и взятках, сохранялись. «Поминки» XVII века плавно трансформировались в подношения начальству. Оправившись от испуга, вызванного ревизией, нойоны и их окружение продолжали творить беззакония. Например, в 1838 году с сорока человек, признанных виновными в излишних сборах, на выборах хамбо-ламы и при межевании земель, было взыскано 1 473 рубля 50 копеек26. Аналогичная ситуация была и в других аборигенных обществах. «Бурятские дела» оказались в центре внимания вследствие деятельности комиссии М.М. Сперанского, и потому получили общественную огласку, которая показала, насколько сибирские аборигены и их социальные институты были прочно встроены в российские государственные связи, и поэтому не могли избежать характерных для нее пороков.

Степные думы, как и инородные управы, имели следующие обязанности перед государством: народосчисление, расклад сборов, правильный учет всех сумм и общественного имущества, распространение земледелия и народной промышленности, ходатайство у высшего начальства о пользе родовичей (§119); §157-й определял подчинение инородцев земским судам и земской полиции и никого более, то есть ограничивал вмешательство во внутренние их дела.

Права бродячих инородцев во многом были схожи с аналогичными кочевых. Однако они еще в меньшей степени подверглись переустройству: они по-прежнему могли передвигаться «из уезда в уезд, из губернии в губернию свободно» (§62). У них сохранялись уже существовавшие административные единицы, получившие название «родовых управ».

Часть третья, названная «Наказ управителям инородцев», содержала 134 главы, юридически определявших «существо и пределы власти различным установлениям в губерниях». Фиксировалось, что то и другое в инородческом и крестьянском обществе сохраняли одинаковое значение и объем, «но образ действий сей власти в отношении к инородцам требует особенных применений». Законодатель подчеркивал специфику образа жизни инородческого сословия: §170 констатировал: состояние инородцев, кочующих и бродячих, отличается «непостоянством их жительства, степенью гражданского образования, простотою нравов, особыми обычаями, образом пропитания, трудностью взаимных сообщений» и т. д. И аборигенным органом самоуправления (родовым и инородным управам, степным думам), и земским властям предписано было действовать, сообразуясь с особенностями образа жизни каждой конкретной общности аборигенов. Тут же оговаривались те причины и обстоятельства, по которым в инородческие селения могут быть посланы чиновники или казачьи разъезды; определялись обязанности «словесной расправы» (суда), следствия; постулировались принципы казенной продажи товаров, богослужения и наконец надзора и ответственности губернского начальства.

Важно, что в этой части «Устава» не только перечисляются обязанности инородческого самоуправления перед органами контроля (земскими и губернскими), но и устанавливались обязанности последних по отношению к инородцам. Не являлся исключением и сам губернатор. Примечательной особенностью этих статей является введение в юридическую практику учета культурно-бытовых особенностей аборигенного населения при взаимодействии с ним земского и губернского начальства. Это объясняется несколькими обстоятельствами. Во-первых, к 20-м годам XIX века этно-культурное своеобразие населения Сибири, его «непохожесть» на русских воспринимались последними гораздо рельефнее, нежели в предыдущие периоды: и русский этнос, и особенно его элита изменились под влиянием европейской культуры, и аборигены (или их часть) нищали и деградировали, то есть между ними образовался осознаваемый культурный разрыв. Во-вторых, в сознании образованных русских закрепилось европейское представление о далеко не всегда благоприятном для «дикарей» взаимодействии с «цивилизацией», о желательности, даже необходимости покровительственного и снисходительного отношения к ним. Было и третье обстоятельство, связанное с конкретным событием, получившем широкую огласку в России и предшествовавшее приезду М.М. Сперанского в Сибирь. В 1814 – 1816 гг. в Туруханском крае из-за плохой охоты и отсутствия муки в казенных магазинах среди тунгусов разразился небывалый голод, сопровождавшийся людоедством. Местное губернское начальство постаралось скрыть этот факт, и только благодаря деятельности нескольких местных чиновников в Петербурге узнали о трагедии27. Отсюда ставка на юридически закрепленный государственный патернализм защиты «естественного» человека от пороков цивилизации. Согласно «Уставу», земская полиция должна была «неукоснительно доносить начальству, ежели предвиден будет недостаток в народном пропитании» (§216). На нее же возлагалось «попечение о прививании инородцам предохранительной оспы» (§218), что было крайне важно, учитывая размах эпидемии в Сибири с момента ее вхождения в состав России. Земская полиция должна была наблюдать, «чтоб торгующие не брали подвод у инородцев, иначе как по их согласию и за установленную плату» (§221). И разумеется, земская полиция «имеет надзор над инородными управами и родовыми управлениями» (§219). В ряде статей перечислялись те причины, которые только и могли вызвать появление в стойбищах разъезды казаков и чиновников, что было крайне важно для смягчения злоупотреблений. Представители власти могли въезжать в инородческие поселения для ревизии порядка по управлению, для следствия, для сбора податей, если «выплаты не производились в течение двух лет», и для надзора за порядком на ярмарках (§§238, 241).

Три статьи «Устава» предписывали губернатору лично или его доверенным лицам один раз в год «подробно входить в дела инородцев»: посещать их стойбища и принимать их жалобы, прекращать беспорядки, отсылать виновных к суду (§293). После каждой годовой ревизии губернатор обязан был доносить начальству о положении инородцев и «справедливость таковых удостоверений лежит на личной ответственности губернатора» (§§294,295). Столь непосредственное участие начальника губернии в инородческих делах объяснялась как традицией — в свое время именно воеводы отвечали за спокойствие ясачных, так и различными обстоятельствами, характерными для XVIII -XIX веков, — эпидемиями, голодом, злоупотреблениями и притеснениями инородцев как со стороны своей знати, так и со стороны местной русской администрации и крестьян. Уголовное следствие и суд в отношении инородцев, согласно «Уставу», проводились только в случае тяжких преступлений и важных происшествий (§§244-256). Менее важные дела и проступки рассматривала Словесная расправа на основе норм обычного права (§§233, 235).

В этом контексте следует заметить, что государственный патернализм, какими бы благими помышлениями он ни был продиктован, имел последствия крайне неблагоприятные для системы жизнеспособности инородцев: социально-экономическую и этническую пассивность, развивавшееся в конечном итоге маргинальное иждивенчество — сначала в психологии, затем и в быту. Эту отрицательную тенденцию государственной политики еще в середине XIX уловил С.С. Шашков. Он писал: «Инородец уверен, что казна если и не накормит его досыта, то, по крайней мере, не даст ему умереть от голода, и он мало заботится о будущем, вполне надеясь на казенную помощь»28. Не нуждается в доказательстве мысль о том, что такая пассивная жизненная позиция лишь усугубляла общеэкономический и социальный регресс народов Сибири.

Наконец, часть четвертая «Устава», озаглавленная «О порядке сбора податей и повинностей с инородцев», состояла из 12-ти глав. В них рассматривалась во всей многогранности основа основ всей сословной инородческой государственной политики — система податного обложения и сбора. Регламентировались наложение и исчисление сбора, их раскладка по волостям и душам, виды сборов и порядок их оценки (если речь шла о пушнине), употребление этих сборов, а также форма отчетности и порядок взыскания подати. Все эти мероприятия были направлены на предотвращение злоупотреблений в фискальной практике. Однако, по мнению С.В. Бахрушина, хотя «Сперанский создал чрезвычайно сложную бюрократическую систему сбора ясака, но эта система не только не обеспечила большей добросовестности при приеме податей, но наоборот, ухудшила дело, образовав слишком много инстанций, прохождение ясака через которые сопровождалось, при отсутствии действительного контроля, новыми притеснениями плательщиков и хищениями»29. И статьи «Устава», и оценка их С.В. Бахрушиным свидетельствуют о том, что к XIX веку сибирские аборигены были полностью интегрированы в российскую государственную структуру и сибирскую социально-экономическую систему. С введением «Устава» не прекратились все те злоупотребления, которые стали правилом в отношениях с аборигенами. Как отмечал тот же С.В. Бахрушин, «вся тундра была в кабале у скупщиков пушнины, и спаивание туземцев приняло грандиозные размеры… Казенные магазины работали плохо и сами были источником злоупотреблений и эксплуатации «дикарей» со стороны лиц ими заведовавших, и неграмотные туземцы, всецело предоставленные в жертву частных торговцев, попадали в безысходную кабалу… Лучшие рыболовные угодья уходили за бесценок… Все эти явления происходили на глазах у администрации, отмечались в прессе»30. Все попытки законодательно искоренить злоупотребления относительно инородцев неизбежно натыкались на уже сложившуюся практику отношений между ними и властью, на порядки внутри самого аборигенного общества, на его тесные и устоявшиеся контакты с русским населением. Нельзя было уничтожить бесправие одного сословия, не затрагивая всю систему государственных и общественных отношений, составным элементом которых оно было. Непонимание этого и вызвало разочарование в действенности устава по переустройству аборигенной жизни, нашедшее выражение в работах С.С. Шашкова, Н.М. Ядринцева и др.

Между тем, анализ отдельных частей «Устава» и всего законодательного акта в целом приводит к выводу о том, что в нем органично сочетаются традиции и новации, управление инородцами и инородцев. Часть четвертая не является исключением, в ней наряду с усилившейся бюрократизацией расклада, сбора и прохождения податей по инстанциям, имеется указание на то, что в роли основной податной единицы выступает именно семья, а то, что именуется родовым управлением, ни что иное, как ясачная волость XVII - XVIII веков. Они, как и введенные инородные управы и степные думы, обозначали административно-фискальную организацию, строившуюся на принципе «физического наличия тяглого населения» — группы семей, которые не обязательно находились в родственных отношениях. В «Уставе» нигде нет указаний на «кровное родство» как признак и принцип организации родового управления. Но юридическое закрепление термина «род» за группами сибирских аборигенов способствовало его широкому бытованию, и незаметно стало восприниматься как научная категория, что существенно исказило представления о социальной организации народов Сибири, придав ей излишнюю архаику.

Важнейшим правом сибирских народов, по «Уставу», являлось гарантированное государством сохранение ими собственных традиций и образа жизни. Юридически оформленное признание их культурной специфики уберегло аборигенов от массовой аккультурации и ассимиляции, помогло им сберечь многое из своего богатого этнокультурного наследия. Гарантированное законом «владение землями, ими обитаемыми» как будто завершило процесс прикрепления тяглых людей к определенным землям. Но оно имело и другой, более существенный аспект: обладание землями способствовало их более или менее стабильному существованию в привычном окружении, поскольку предоставляло юридические основания для защиты не просто земельных угодий, а этнических территорий — необходимым условием, непременном атрибуте рождения, сохранения и развития этноса. Как отмечалось, в условиях неуклонно усиливавшейся русской колонизации Сибири ссылки инородцев на упомянутые статьи «Устава» одним из немногих законных оснований для удержания ими собственных земель.

«Устав об управлении инородцев» отражал многоплановость и противоречивость протекавших в российском обществе, в том числе и в инородческой среде общественных, экономических и этнических процессов, и постарался определить их юридическим рамками. Отсюда, в частности, допущение возможности перехода из бродячего и кочевого разрядов в оседлый, приравненный к государственным крестьянам, возможность, при желании, выбора новой сословной принадлежности, что открывало путь для дальнейшей естественной русско-аборигенной аккультурации и даже ассимиляции, в результате чего продолжалось формирование этнической базы русских сибиряков. Размышляя над этим, в середине XIX века А.П. Щапов писал: «Русское народонаселение еще переживает непосредственно натуральный процесс национального образования, нарождения, нарастания в нацию или народ… Еще не сложился и не определился во всей ценности и определенности его национальный физиологический тип, еще слишком явственно и грубо проступают в этнографическом составе русского народа разнообразные, разноплеменные контингенты, не организовано в одно целое тело. Такое недоразвитие русского народа весьма ясно проявлялось во всей его прошедшей истории и проявляется в его современной жизни»31. По сути, развитие русского этноса не прекращалось и в Сибири.

Одновременно «Устав» не затронул многих черт традиционной жизни, обеспечив благоприятные условия для протекания уже начавшихся консолидационных процессов в аборигенной среде, приведших к формированию в начале XX века многих современных народов Сибири. Может быть, одно из главных достоинств этого документа и состоит в том, что он, заключив давно уже начавшиеся процессы в оболочку четких юридических норм, закрепил тем самым их государственную правомерность. Вместе с тем, обозначенный в «Уставе» государственный патернализм по отношению к сибирским народам повлиял на формирование взгляда на них «свысока», а акцентированное, этнически окрашенное обозначение сословия подчеркнуло его «нерусскость», что обусловило возникновение более явных проявлений оппозиции «свои — чужие». То и другое, быстро распространяясь в широкой народной среде, особенно в переселенческой, подтолкнуло сибирское общество к внутренним противоречиям, к возникновению в некоторых случаях взаимного недоверия между русскими и аборигенами.

 

3.2. Трансформации аборигенных социумов к началу XIXв.

 

Между тем современники могли усмотреть для этого внешние основания, так как за 200 лет нахождения в структуре российского государства аборигенное общество заметно изменилось: по сравнению с началом XVII века оно во многом деградировало. Выразительной чертой дорусской экономики сибирских народов являлся ее комплексный характер. Система комплексного, неспециализированного экологически сбалансированного хозяйства предполагала одновременно и оптимальное использование всех без исключения природных ресурсов и особенностей этнической территории, с одной стороны, с другой — бережное отношение к окружающему ландшафту, к его растительному и животному миру. Такой подход закреплялся в менталитете и внешне проявлялся в различных промысловых запретах, в регулировании занятий земледелием, в обрядах, связанных со скотоводством и т. д. Ткачество, плетение, выделка шкур, деревообработка, гончарное дело были известны многим сибирским народам. Наибольшей неожиданностью для служилых людей XVII века оказалось встретить у некоторых народов Сибири развитые горное дело и металлургию. Неслучайно две совершенно разные этнические общности, разделенные сотнями верст, в русских документах получили одинаковые названия: кузнецкие люди «Кузнецкой землицы», «кузнецы». На Севере это кетоязычные этносы, на земле которых возник Енисейск, на Юге — тюркоязычные обитатели бассейна Верхней Томи, Горной Шории и Северного Алтая. В документе 1622 года о последних говорится: «А около Кузнецкого острога на Кондоме и Брассе (Мрассу, — Л.Ш.) реке стоят горы каменные, великие, а в тех горах емлют кузнецкие люди каменья, да то каменья разжигают на дровах и разбивают молотками, просеяв, сыплют понемногу в горн, и в том сливается железо, а в том железе делание панцирей, бехтерцы, шеломы, копья, рогатины и сабли и всякое железо, опричь пещали…, а кузнецких людей в Кузнецкой земле тысячи с три, и все те кузнецкие люди горазды делать всякое кузнецкое дело»10.

Укрепление русских в Сибири было напрямую связано с их обороноспособность, чем объяснялась постоянная потребность в железе. В Сибирских документах XVII века часто встречаются указания на просьбы местных воевод о поставках железа либо свидетельства о его отправке в сибирские города и остроги11. Ситуация усугублялась также и нехваткой кузнецов в русских селениях. В отписке за 1639 год Яков Тухачевский сообщал, что из Тары в Томск для похода против енисейских киргизов прибыли служилые, но «но копий у них нет, и железо в Сибири дорого… всего в Томском городе два кузнечишка»12. И гораздо позже, в 1761 году, население дер. Убинской просило о переводе к ним из дер. Талицкой крестьян Липуновых, знавших кузнечное дело, так как в Убинской и округе не было ни одного кузнеца13. Развитая металлургия некоторых аборигенов Сибири могла бы оказаться существенной поддержкой для первых русских городов и острогов. Поначалу воеводы разрешали кузнецким людям вносить часть ясака железом. Однако в 1626 году из Москвы поступило указание о запрете брать железо. Это было связано с двумя обстоятельствами. Во-первых, будучи двоеданцами, кузнецкие люди выплачивали алман енисейским киргизам и джунгарам железными изделиями, благодаря сему их вооружение и доспехи не уступали русским14. В жестком противостоянии тех и других с русскими в борьбе за кыштымов сохранение местного кузнечного дела для русских означало усиление обороноспособности их врагов. А во-вторых, и это главное, даже в условиях недостаточной поставки железа из Европейкой части и отсутствия нужного количества крестьян-кузнецов местные и центральные власти держались за исключительно «пушной» состав ясака.

В результате московская ясачная политика с ее гипертрофированной пушной направленностью вступила в серьезное противоречие с основными видами деятельности комплексного хозяйства коренных народов Северного Алтая, Кузнецкой котловины и части Шории. Среди последних на протяжении всего XVII века были обычны протестные акции в связи с выплатами ясака, вплоть до бегства к киргизам или джунгарам. С другой стороны, эта политика выразилась в претензиях воевод кузнецким ясачным, основной мотив которых был однообразен: мало того, что те «дают ясак не полный», так еще и «худой», «недобрый»15, то есть состоящий из низкосортной пушнины.

Суть же конфликта крылась в то, что в комплексном хозяйстве кузнецких людей горная добыча и металлургия занимали важное место и были органично встроены в общий жизненный ритм. Промысел пушного зверя, как и везде в Сибири дорусского периода, имел подсобный характер. Непосредственно в комплексе жизнеобеспечения ценные шкурки были мало значимы, занимая свое место лишь в торгово-обменных и отчасти в даннических отношениях. Русские же власти не были заинтересованы в существовании горнодобывающего дела, равно как и охоты для пропитания, собственного земледелия и различных подсобных промыслов. Им нужна была пушнина. По всей Сибири они целенаправленно изменяли жизненный уклад аборигенов в своих и государственных интересах, формируя из него специализированный, бесперебойно действующий «механизм» по добыче «мягкой рухляди» и сдаче натуральной подати. Следствием этого становились не только взаимное недовольство, но и отчетливая деградация, например, металлургии, ее упадок до уровня домашнего ремесла не только у народов Северного Алтая, Кузнецкой котловины, но и у нарымских селькупов, прибайкальских бурят, енисейских кетов.

Так, если в XVII веке русские служилые люди постоянно жаловались на плохое качество и скудость пушнины у кузнецких людей, но отмечали их отличные железные изделия, то уже спустя сто лет И.Георги пишет совсем иное: «Промыслы их состоят в скотоводстве, звериной ловле, плавлении металла и землепашестве. Звериная ловля есть главное их дело»16. Еще через сто лет В.И. Вербицкий свидетельствует: «Их образ жизни полностью связан со зверопромышленностью, сбором кедрового ореха и земледелием, находящимся в первобытном состоянии… Кроме искусства бегать на лыжах в шорцах в высочайшей степени развит разумный инстинкт на звероловство»17. В 1920-е годы томский врач А.Н. Аравийский отмечал: «Пушной промысел — основное в жизни их, обусловливающий экономическое состояние семьи, быт и так далее»18. Таким образом, к началу XX века в хозяйственной жизни сибирских народов произошел полный переворот. Разрушилось и переориентировалось традиционное хозяйство, что повлекло за собой изменение ментальных установок. За ненадобностью из повседневной жизни, менталитета, привычек постепенно исчезали многие этнокультурные традиции, связанные не с охотничьими отраслями, поскольку прекращалась их естественная повторяемость, а значит, и передача навыков следующим поколениям. Из-за гипертрофированного значения обязательного ясачного промысла весь образ жизни коренных народов Сибири обрел единообразную «охотничью» окраску. «Ясачная» охота не оставляла ни места для прочих компонентов прежней системы хозяйства, ни времени для занятия иными видами деятельности. В результате традиционная экономика деградировала, а ее продукты все более замещались русскими. Постепенно сложилась система, сходная с наемным трудом за натуроплату: аборигены, сдав ясак и выменяв часть пушнины на русские хлеб, ткани, орудия и так далее, только так и могли обеспечивать себе относительно нормальное существование. Все производственные навыки, кроме охотничье-рыболовческих и собирательских, забывались, а жизнь ясачных все более делалась зависимой от сибирской администрации, оптовых торговцев, перекупщиков. При сугубо специализированном пушном хозяйстве любая случайность — неудачный промысел, лесной пожар и так далее — были чреваты большой бедой и, прежде всего, голодом, так как собственная деградированная экономика не могла заполнить лакуну необходимых предметов, а отсутствие пушнины снижало покупательные возможности. Не случайно «сюжет» народного голода занимает столь заметное место в фольклоре всех коренных этносов Сибири.

Необратимые изменения всех сторон хозяйственной жизни проходили постепенно, и поэтому казались малозаметными. Незаметным разрушительным фактором, постоянно действовавшем на протяжении столетий сделалась привычная выплата ясака, которая разъедала традиционную систему жизнеобеспечения, куда входил менталитет, но не воспринималась как что-то опасное, и поэтому даже не отложилась в ментальности. Однако хозяйственные изменения повлекли за собой и другие – социальные - трансформации. Административно-фискальные образования, созданные в период объясачивания — базировались ли они на семье или роде, на этнической или территориальной группе, на осколке древнего этноса — все со временем начинали не только осмысливаться как родовые, но и в самом деле принимали на себя некоторые важнейшие признаки рода, одним из которых являлось наличие родовой территории. В условиях разрушенных собственных потестарно-хозяйстенных образований сибирские народы начинали воспроизводить низовые архаичные формы организации социума, которые имели шанс выжить в российской социально-политической системе и существование которых ею в собственных фискальных интересах поощрялось. Коллективная форма выплаты ясака повлекла за собой и коллективные формы собственности на промысловые угодья, а ею могла стать только всплывшая в общественном сознании архаичная родовая собственность. Так, в конце XIX века А.В. Адрианов писал о шорцах: « Каждый род занимает какой-либо район…. у каждого рода — своя тайга»19. Важно уяснить, с какими видами деятельности связывался институт родовой собственности. Из материалов конца XVIII – конца XIX веков видно, что сначала это были угодья, пригодные для охоты на пушного, реже мясного зверя и кое-где рыбные плесы. С возрастанием во второй половине XIX века роли торговли кедровым орехом, кедровых откупов и сооружением русскими маслодавилен, собственность рода стала распространяться и на кедрачи. «Собственность на кедровники также имела родовой характер, — писал Л.П. Потапов, — Каждый сеок (род у южно-сибирских тюрков, — Л.Ш.) имел свое место для сбора орехов… родовые кедровники также охранялись от чужеродцев»20. Таким образом, два вида хозяйственных занятий — охота и сбор кедрового ореха — входили в сферу родовых отношений, а угодья являлись родовой собственностью. Разные по времени возникновения и минимального значения в личном хозяйстве, но прямо определяемые внешними факторами — ясаком и торговлей, — они функционировали в коллективно-родовых формах и базировались на собственности рода. И если наличие родовой собственности на родовые угодья можно объяснить сохранившимися в аборигенном обществе реликтами архаичного общественного устройства, то родовая собственность на кедровники никаких древних предпосылок не имела, так как массовый кедровый промысел и переработка ореха развились не ранее XIX века и были прямо связаны с вовлечением народов Сибири в торговые отношения, а также с увеличением значимости денежного содержания ясака.

Родовая собственность на охотничьи угодья — явление достаточно позднее, укрепившееся и получившее новый импульс под влиянием основополагающей роли пушной охоты, спровоцированной фискальной политикой государства. В XIX веке то же произошло и с кедровыми массивами, но здесь причина крылась не только в государственных потребностях, но и в общем развитии товарного производства в Сибири. При этом важно отметить, что у сибирских народов существовали и другие формы собственности: у шорцев и манси пашни были в семейной собственности, у эвенков вследствие этнических контактов и развития пушного промысла стали выделяться права семьи на те территории, где велись пушной промысел и рыболовство. Угодья переходили по наследству по мужской линии21. У хантов наряду с семейной собственностью на рыбные плесы существовали водоемы, где дозволялось ловить рыбу всем. У скотоводов Горного Алтая пастбища и покосы также являлись семейной собственностью в рамках коллективных владений этнотерриториальной группы. Государственная политика на фоне разворачивания товарно-денежных отношений в XIX – начале ХХ в. провоцировала возрождение в аборигенной среде наиболее архаичных видов хозяйственной деятельности: охоты и собирательства.

В результате происходило и оживление соответствующих им социальных отношений и институтов, одним из которых был род. Аборигенное общество накрывала волна «вторичной первобытности». Неудивительно поэтому, что в XIX в. под влиянием европейского мировоззрения разные сибирские этносы стали отождествляться с ранними этапами развития человечества. В самом «Уставе об управлении инородцев» это нашло отражение не только в выделении трех разрядов (трех ступеней – «дикость», «варварство», «цивилизация» в классических построениях А. Фергюссона и Вольтера), но и в отношении к ним соответствующих народов. В целом же аборигенное население Сибири стало восприниматься образованными слоями как пережиток первобытности.

С вступлением в силу «Устава», его терминология входит в постоянную практику земских и губернских администраций, укрепляясь в сознании чиновников, служилых сословий, да и самих инородцев. Спустя несколько десятков лет термин «род» – широко использованный в «Уставе» для характеристики их социальных отношений, – перестал восприниматься только как юридическое понятие, искусственно созданное под влиянием определенных общественно-политических идей. К нему стали относиться как к реально существующему социальному институту аборигенного социума. При этом как бы совместились два важных явления: объективно шедшая общая его архаизация, выразившаяся, в том числе, и в возрождении родовых структур и атрибутов, и субъективное, обусловленное широкой европеизацией, ростом научных знаний, в которых термин «род» – едва ли не главный признак первобытных отношений. С тех пор на сибирские народы, многие из которых имели дорусский опыт государственности, стали переносить черты «эпохи родового строя», а их самих соотносить с первобытностью. Однако нельзя забывать о том, что «Устав об управлении инородцев» сыграл важнейшую роль в защите прав сибирских аборигенов.

 

3.3. Реализация «Устава об управлении инородцев»

На введение «Устава» в практическую деятельность сибирских губерний и на реорганизацию аборигенов согласно его нормам отводилось немного времени: с 1 января 1824 года он должен был действовать в полном объеме на всей сибирской территории. Учитывая, что сибирское чиновничество пребывало в растерянности после ревизии М.М. Сперанского, а также начавшуюся общесибирскую реформу управления (1822 г.), неудивительно, что реализация «Устава» вызвала много несуразиц и недоразумений. При введении новых терминов для обозначения инородческих административных образований, чаще всего прежние ясачные волости просто переименовывали в инородную управу. На протяжении XIX – начала XX веков в губернской документации они фигурируют одновременно с инородными волостями. Такая практика была распространена особенно в старых губерниях: Тобольской и Томской. Образование Енисейской губернии привело к тому, что в ее южной части произошло укрупнение прежних административных образований — ясачных волостей, и они были преобразованы в инородные управы и степные думы. В результате возникли Качинская инородная управа и три степные думы: Аскизская или Дума соединенных родов, Салбино-Койбальская, Кизильская. Последняя, например, образовалась в результате объединения Причулымских ясачных волостей, истоки которых уходили в XVII век: Кизильской, Шуйской, Басагарской, Аргунской, Курчиковой, Ачинской, Мелецкой. В северной части губернии, где большая часть аборигенов были отнесены к бродячим инородцам, появились родовые управления, фактически, сохранившие названия прежних ясачных волостей: Бахинская, Тымская, Караконская (селькупы), Береговое, Тазовское (юраки — ненцы), Авамская и Вадеевская (нганасаны), Хантайская (энцы), Карасинская (кеты). Тогда же произошло окончательное оформление административных родов у тунгусов Туруханского края: появилось 25 родовых управлений, в том числе 13 — в южной части Енисейской губернии и 12 — в северной (в собственно Туруханском крае)32. В Иркутской губернии ведомства были преобразованы в степные думы. По всей Бурят было открыто 12 степных дум. У якутов административные образования все чаще стали обозначаться как «наслеги».

Однако главная проблема заключалась в определении разряда применительно к каждой податной административной единице, а по сути, к каждому сибирскому этносу. При этом в наибольшей степени изменялось социально-экономическое положение тех народов, которые попадали в разряд оседлых, так как кочевые и особенно бродячие, по существу, сохраняли свое прежнее положение. По мнению С.С. Шашкова, самая крупная ошибка заключалась в том, что «при переводе инородцев в оседлые предписывалось обращать внимание не на степень благосостояния, а на образ жизни, приближающий их к образу жизни русских земледельцев»33. В 1824 году в оседлые инородцы было переведено в Тобольской губернии 30 619 душ обоего пола (д. о. п.), в Томской губернии — 11 295 д. о. п., в Енисейской — 1 190 д. о. п., в Иркутской — 15 844 д.о.п., и наконец, в Якутской области — 17 человек34. С этого момента оседлые инородцы должны были платить подати и земские повинности в таком же размере, как и государственные крестьяне соответствующих губерний. Это привело к резкому увеличению выплат. Например, оседлые инородцы Томской губернии должны были платить около 18 рублей с ревизской души, в то время, как за кочевыми и бродячими сохранялась прежняя сумма в 1,5 рубля, определенная еще в Екатерининское время. Столь стремительный рост выплат автоматически привел к росту недоимок: к 1831 году они составляли 121 183 рубля35. Аналогичная ситуация сложилась у тобольских татар, которые обязаны были выплачивать по 20 рублей с ревизской души. В результате в 1832 г. их недоимки превышали 620 000 рублей36. То, что инородцам никогда не возместить недоплаты, было понятно не только губернским, но и центральным властям.

Вторая проблема, которая была вскоре обнаружена, заключалась в том, что особенностью выделения разряда было индивидуальное отнесение каждого плательщика ясака – мужчины (ревизской души) к одному из трех разрядов. В результате образовывались смешанные инородные управы (степные думы), в которых сосредотачивались люди, часто одной этнической принадлежности, но относившиеся к разным разрядам. Например, в Причулымских волостях Томского округа Томской губернии, в Тутальско-Чулымской волости 28 инородцев считались оседлыми и 210 кочевыми, в Мало-Байгульской Чулымской — 7 оседлых и 50 кочевых, в Больше-Байгульской Чулымской — 18 оседлых и 96 кочевых, в Кизельдеевой 1-й половины — 1 оседлый и 31 кочевой и так далее. Учитывая, что права и обязанности, а также подати кочевых и оседлых инородцев существенно различались, такое положение дестабилизировало ситуацию внутри обществ сибирских аборигенов. Более того, оно нарушало этническое единство, но главное — для властей — затрудняло сбор и учет выплат.

Эти обстоятельства вновь поставили перед властью проблему теперь уже корректировки последствий введения «Устава». В 1827 году Николай Первый повелел Сибирскому комитету учредить 2 ясачные комиссии — для Западной и для Восточной Сибири. Комиссии должны были провести перепись населения (ревизию) и составить новые окладные книги. Поскольку же это было невозможно без четкого отнесения каждого инородца (мужчины) к тому или иному разряду, комиссия вынуждена была скорректировать работу местных органов власти. В ходе работы выяснилось, что выделенные как оседлые инородцы, аборигены, проживавшие вблизи русских деревень и причисленные к ним согласно «Уставу», оказались в сложном социально-экономическом положении. Увеличились их недоимки. На оседлых инородцев Томского округа к 1831 году они составляли 121 181 рубль; в Бийском округе Томской губернии — 9 985 рублей. В результате работы комиссия сделала вывод, что при причислении этих инородцев в оседлый разряд «не были приняты в соображения, с одной стороны, бедность и нищета», с другой, «крайняя несоразмерность налогов со степенью инородческого благосостояния». Но были и другие причины. Так, выяснилось, что инородцы Кокшинского улуса Бийского округа Томской губернии, причисленные к крестьянам Смоленской волости, должны были недоимок на 3 648 рублей. Однако после внимательного изучения документов оказалось, что их долг составлял всего 494 рубля. Остальная сумма была записана на них волостными властями, «желавшими свалить на них (инородцев, — Л.Ш.) недоиски с русских обывателей. Относительно же земских чиновников, которые должны были следить за соблюдением законности, Ясачная комиссия заметила: «Земские чиновники Бийского и других округов (Томской губернии, — Л.Ш.) являлись к инородцам не защитниками, но утеснителями, так, что один слух о приезде земского чиновника наводил на всех преждевременный страх»37.

Не лучше была ситуация, связанная с податями и в чисто инородческих управах оседлого разряда. Ясачные комиссии, понимая, что недоимки не собрать, приняли решение об их списании: все недоплаты до 1835 года с оседлых инородцев были сложены. Согласно Указу Министерства Юстиции от 25 марта 1835 года, оседлых инородцев Томского округа «в уважении их недостаточного состояния» вновь обложили подушной и оброчной податями таким образом, чтоб они выплачивали их по частям, а сама сумма вводилась постепенно: в 1835-1844 годах они должны были выплачивать четверть крестьянского оклада; в с 1844 по 1854 годы — половинную подать, а по истечении этого срока «взыскивать с них полный оклад».

Таким образом, оседлые инородцы Томской губернии полностью уравнивались по выплатам с государственными крестьянами через 19 лет38. Однако даже такой, достаточно разумный подход не помог в решении данной проблемы. Проживая в благоприятных для ведения сельского хозяйства местах, местные аборигены постоянно испытывали приток все новых групп поселенцев, в результате чего сокращались их угодья. Втянутые в рыночные отношения, они часто попадали в кабальную зависимость, что также усиливало их бедность. В 1832 году недоимки, числившиеся за тобольскими татарами, достигали суммы свыше 620 000 рублей, и были сложены по решению Ясачной комиссии. Однако в 1875 году долги по четырем округам той же губернии равнялись 480 234 рубля39. В течение XIX — XX веков увеличивались недоимки не только оседлых инородцев, но и кочевых и бродячих; а проблема их сбора превратилась в хроническую.

Второе направление деятельности Ясачных комиссий было связано с унификацией разрядов внутри одного административного образования. В результате проведенной работы все инородцы, приписанные к конкретной инородной управе или степной думе, перечислялись в один разряд, что облегчало сбор податей, а также способствовало внутриэтнической консолидации. Однако и эта работа не была доведена до конца. Так, в тюркоязычных инородных управах и степных думах юга Енисейской губернии до начала XX века по-прежнему смешанно проживали инородцы оседлого и кочевого разрядов. Кроме того, Ясачная комиссия скорректировала разрядную принадлежность инородцев в некоторых административных образованиях.

В связи с этим, инородцы 7 алтайских дючин, ранее отнесенные к разряду бродячих, были переведены в кочевые, а татары Каинского округа Томской губернии, по непонятной причине, сменили кочевой разряд на оседлый. В результате работы Ясачной комиссии по Восточной Сибири возникли новые административные образования: из Кизильской степной думы Ачинского округа Енисейской губернии в 1835 году была выделена Мелецкая инородная управа. В ходе работы этой комиссии также были созданы административные роды у ительменов. У них появилось около 30 «родов» с числом ясачных плательщиков от 13-ти до 51 человека. В качестве названий были использованы названия селений и рек, на которых жили ительмены40. Установившееся после работы второй Ясачной комиссии административное устройство аборигенов Сибири фактически без изменений сохранилось до начала XX века. Небольшие корректировки были внесены во время проведения X-й ревизии в 1858 году. Тогда, в частности, была ликвидирована Салбин-Койбальская степная дума, а ее члены были рассредоточены в Качинской инородной управе и Аскизской степной думе. Упразднение Койбальского самоуправления было связано с резким уменьшением их численности: среди койбалов интенсивно протекали ассимиляционные процессы, и к этому времени часть их была ассимилирована качинцами и сагайцами — с одной стороны, и русскими — с другой.

 

3.4. Социально-политические процессы в Сибири и попытки

корректировки инородческой политики в XIX веке.

 

Полное претворение в жизнь положений «Устава», как видно, сопровождалось многочисленными сложностями как объективного, так и субъективного характера. Ситуация осложнялась еще и тем обстоятельством, что выделение разряда оседлых инородцев требовало землеустроительных работ, так как каждая ревизская душа должна была получить 15-десятинный надел земли, как и государственные крестьяне. В реальности аборигены пользовались гораздо большими земельными угодьями и введение этой статьи «Устава» означало уменьшение их территории. К тому же уже с конца XVIII века в отдельных регионах Сибири начинает вырисовываться аграрная проблема,


1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 |

При использовании материала ссылка на сайт Конспекта.Нет обязательна! (0.04 сек.)