Изменения в аборигенной политике: XVIII – начало XIX вв.

Дата добавления: 2014-11-24 | Просмотров: 1645

Общая европеизация российского общества, начавшаяся при Петре I, во многом определила развитие России на протяжении XVIII и XIX вв. Ее течение было тесно связано с переоценкой русской образованной элитой своих представлений не только о Западной Европе, но и о России. Все расширяющееся знакомство с наследием эпохи Просвещения привело к тому, что были пересмотрены и многие направления аборигенной политики в Сибири. Теоретической основой этих изменений послужили концепции исторического развития человечества, предложенные просветителями. В них понимание развития человечества вырисовывалось как обусловленный закономерностями «естественный процесс, а не шествие человеческого рода по пути, предуказанном Божиим промыслом»[45]. При создании такой картины исторического развития в нее органично вписывались знания, накопленные через наблюдения образа жизни неевропейских народов, прежде всего, в колониях Америки, Азии, Африки, Австралии.

Следствием этого стали сформировавшиеся в XVIII в. представления, существенно повлиявшие на восприятие европейцами «нецивилизованных народов». Основной их постулат сводился к тому, что история человечества воспринималась как общий процесс развития, в ходе которого оно проходит два этапа: дикость, варварство и достигает третьего – цивилизации, основными чертами которой является наличие частной собственности с юридическим ее закреплением. Получалось, что современные «отсталые», «примитивные» народы – наглядный пример ранних стадий развития человечества, пройденный и предками европейцев. В таком подходе четко появилось понимание единства человеческого рода и человеческой истории. Но, исходя именно из этого постулата, фактически оправдывалось вмешательство в образ жизни «дикарей» и «варваров» с тем, чтобы «подтянуть» их по уровню развития до «цивилизованных народов». На практике с помощью прогрессивных идей обосновывалась культуртрегерская функция западноевропейских стран, а по сути, их колониальная политика и определялось содержание особой миссии европейцев как «бремени белого человека».

Впрочем, одновременно многие мыслители того времени осознавали разрушительность такого вмешательства и разрабатывали теории, признававшие за неевропейскими народами права на сохранение ими привычного уклада жизни. Но в реальности последнее в конце концов выразилось в политике их обособления, искусственной замкнутости извне, например, в создании индейских резерваций XIX – XX вв. Однако в XVIII – первой половине XIX веке, безусловно, широкое распространение получили именно идеи стадиальности человеческого развития и возможности одновременного существования как «примитивных», так и «цивилизованных» народов, а значит оправдание всестороннего вмешательства в жизнь «дикарей», что осмысливалось как безусловное «благо», как помощь в их движении к прогрессу.

2.1. Влияния модернизации начала XVIII на аборигенную политику.

Общероссийские преобразования Петра I, формирование достаточно широкого слоя европейски образованных людей, их знакомство с идеями Просвещения существенно повлияли на их отношение к сибирским аборигенам, следствием чего стала скорректированная аборигенная политика. По верному замечанию С.В. Бахрушина, под воздействием рационалистических идей, присущих «просвещенному абсолютизму», - эгоистическая, но здравая политика XVII века сменяется культуртрегерством, сопровождающимся вмешательством администрации в жизнь туземных обществ»[46]. Следует отметить, что к концу XVII в. заметно истощились пушные запасы Сибири. Уже в 20-е годы XVII в. разрешалась в некоторых случаях частичная выплата ясака деньгами.

К началу XVIII в. денежная замена пушного ясака стала обычной, особенно в Северо-Западной Сибири. В 1717 г. по именной книге Тобольского уезда из 1222 ясачных людей, уплативших в том году подать, 991 человек внесли ее исключительно деньгами и только 231 человек – деньгами и мехами, т. е. 81% ясачного населения уже перешли, фактически, к уплате подати целиком деньгами и лишь 19% платили по привычной натуральной форме, да и то не в чистом ее виде[47].

В 1769 г. ясачным официально было предоставлено право по желанию заменять пушной ясак денежным эквивалентом, и с этого момента, замечает С. В. Бахрушин, ясачный человек утратил для фиска тот «специальный» интерес, какой он имел до сих пор. Однако это не совсем так: «После установления связей с Китаем именно сибирская пушнина стала основным предметом экспорта России. С 1768 г. по 1785 г. в Китай вывозилось от 6 до 16 тыс. собольих шкурок ежегодно. Ранее в 1728 г. – 51920 штук, в 1735 - 19571 штука»[48]. Однако тенденция была подмечена верно.

С открытием металлургического производства на Урале, а затем на Алтае и в Забайкалье происходило заселение этих территорий приписными крестьянами, обслуживавшими горно-заводскую промышленность. Постепенное «сползание» земледельческой крестьянской колонизации на юг – в лесостепную и степную зоны, провоцировало начало борьбы за землю и угодья. Постепенно происходило изменение восприятия Сибири в целом: если в XVII в. главным ее богатством были люди – ясачные, которые могли обеспечивать московскую казну пушниной, а проникновение русских промышленных людей, как правило, носило временный характер, то в XVIII веке Сибирь начинает привлекать своими недрами и годными для земледелия пространствами.

Важным представляется отметить одно обстоятельство. И в XVII, и в XVIII веках, и позже государственную политику по отношению к сибирским аборигенам можно определить как патерналистскую. Однако ее истоки – в XVII и XVIII веках были разные. В московский период она опиралась на представление власти о сибирских народах как на поданных априори, как на законную часть распавшейся Золотой Орды. Отсюда следовало стремление по возможности быстро ввести их в сословно-податную структуру формирующегося централизованного государства. Отсюда и отношение к ним, как к непременному элементу сибирского общества. Незнакомые с идеями стадиальности общественного развития русские служилые люди относились к сибирским жителям как к равным, с поправкой на их податной статус. Но культурным различиям в бытовых контактах значения не придавалось. В XVIII веке, воспринявшая эволюционные идеи власть, начала относиться к сибирским народам, базируясь на гуманных идеях покровительства и опеки. Но при этом она стала воспринимать их как народы, отставшие в своем развитии, которым требуется государственная помощь и защита.

Строительство заводов на Урале, а затем и на Алтае, увеличение числа постоянных русских поселений крестьян, мастеровых, горнорабочих привело к усилению набегов со стороны башкир, нагайцев, казахов в Южном Зауралье и возникновение напряженности между Россией и Джунгарским ханством в Обь-Иртышском междуречье, что, безусловно, сказывалось на положении ясачного тюркоязычного населения от Урала до Енисея. Обострению русско-джунгарских отношений способствовала и активизация южного направления внешней политики при Петре Первом. Экспедиции Бухгольца, Ступина, Лихарева заложили ряд крепостей по Иртышу и укрепили позиции России в Верхнем Прииртышье. Попытки возражений со стороны Цэван-Рабтана натолкнулись на новое понимание границы, предлагаемое Петром Первым. Собственно само продвижение русских по Иртышу стало отражение взглядов императора на то, каким образом должна пролегать российско-джунгарская граница. В 1715 году он писал джунгарскому хану: «Те земли сибирские, а не твои, Контайшины, потому, что сибирские реки Обь, Енисей и Лена искони сибирские, и от устья, где впали в Северное море, и до гор, из которых те реки потекли. Такоже которые реки впали в них, то те земли, откуда потекли те реки, земли Царского Величества»5.

Иными словами, в своем понимании государственной границы Петр Первый отошел от традиционного критерия ее определения, крывшегося в евразийском политическом наследии Московского царства. Весь XVII век успешному продвижению русских по Сибири способствовало представление о том, что «чьи люди, того и земля». Следствием такого подхода являлось установление, в первую очередь, политической (даннической) зависимости от Москвы как можно большего количества аборигенного населения. С момента их объясачивания они и, следовательно, земля, на которой они обитали, становились частью Российского государства. Именно по фискально-даннической принадлежности происходило политическое размежевание сибирского населения между прежними и новыми его владельцами. В случае примерного равенства сил противоборствующих сторон с 1640 года по предложению джунгарского хана Батур-Хунтайджи официально вводился институт двоеданства, предполагавший одновременную зависимость спорной группы населения от разных государств. В связи с этим сибирские власти спокойно относились к бегству ясачных, так как уже, будучи поданными Москвы, убегая, они невольно расширяли ее территориальные границы.

Разновременное вхождение в состав России населения и его территории – явление нередкое в сибирской истории. С этим, например, связана проблема определения даты включения Хакасии. Таковой может считаться начало XVII века, когда часть предков хакасов была объясачена из Кетска и Томска, и в одностороннем порядке, на правах ясачных (оставаясь кыштымами енисейских киргизов) вошла в структуру российского общества и государства. Или же 1680 год, когда киргизы признали права на своих подданных и со стороны Москвы, и те стали двоеданцами. Или 1703 год, когда, наконец, тюркоязычные группы Обь-Енисейского междуречья, фактически, уже целое столетие платившие русским ясак, заполнили опустевшие после увода джунгарами киргизов земли; качинцы и аринцы с Севера, моторы-койбалы с Востока, сагайцы с верховьев Томи, бельтиры с Юга. При том сибирские власти не предприняли никаких мер, ограничивавших эти миграции. Наконец, датой вхождения Хакасии в Российское государство можно считать 1707 или 1709 годы, когда основанные русскими Абаканский и Саянский остроги четко обозначили территориальные границы России в бассейне Верхнего Енисея. Получается, что в некоторых случаях следует различать время вхождения в российское подданство сибирских аборигенов и окончательное присоединение территорий, на которых ныне обитают их потомки.

Взгляд Петра Первого на то, что граница должна определяться не зависимостью (вернее, не только ею) населения от конкретного правителя, а проходить по определенной местности, менял прежний тезис: он замещался новым – «чья земля, того и люди». Возможно, такой непривычный для сибирской политики подход был следствием Нерчинского договора, впервые определившего азиатские пределы России в Сибири. Характеризуя русско-китайские отношения в XVII веке, В.С. Мясников писал: «Маньчжуро-китайская внешнеполитическая доктрина исключала равенство в отношении с Русским государством, а внешнеполитические взгляды московских дипломатов не менее строго исключали для Русского государства неравенство во взаимоотношении с кем-то»6. Следствием этого противоречия стали сложности при подписании Нерчинского договора и отказ Москвы от территориального закрепления в Приамурье, хотя часть нивхов и нанайцев к этому времени уже платили ясак.

Принцип проведения границы по местности отразился и в Буреинском договоре 1727 года, по которому русско-китайская граница шла от Кяхты до перевала Шабин-Дабага и далее до Джунгарии с учреждением маяков и караулов. Таким образом, уже начавшееся объясачивание «Саянской землицы» было остановлено, а русское продвижение в Верховья Енисея прекратилось.

Так в начале XVIII века произошло переосмысление понятия «рубеж» и в азиатской части, как и в европейской, на смену ему пришла «граница», которая должна быть укрепленной. Постепенно от Урала до Алтая вытягивается цепочка караулов, пикетов, маяков, фортов, крепостей, известных как казачьи линии: Оренбургская, Горькая, Иртышская, Колыванская, Кузнецкая, образовавших в середине XVIII века единую линию.

2.2. Вхождение в состав России южных и северо-восточных территорий Сибири: противоречивый характер аборигенной политики в XVIIIв

Продвижение русских в Верхнее Прииртышье к границам Джунгарского ханства продемонстрировало его правителям, что Россия ждет от них уменьшения амбиций и в первую очередь отказа от сбора алмана с ясачного населения Верхнего Приобья и Северного Алтая, которое являлось русско-джунгарскими двоеданцами. И хотя в 1740 году Галдан-Церен вновь предъявил права на барабинских татар, в целом, политические интересы Джунгарии были сосредоточены на отношениях с Китаем и казахскими жузами. В ситуации затянувшегося военного противостояния с Цинской империей правители Джунгарии надеялись если не на помощь, то хотя бы на нейтралитет России. Именно этим объясняется тот факт, что несмотря на угрозы с джунгарской стороны, русским удалось закрепиться на Иртыше, а у ханства образовался достаточно безопасный тыл. Однако разгоревшиеся после смерти Галдан-Церена междоусобицы привели к тому, что на одной из встреч с представителями Колывано-Воскресенской линии в 1746 году посланцы нового Джунгарского хана Даваци (Дабачи) зайсаны Горного Алтая говорили: «Ежели Амурсана (противник хана, тайша, — Л.Ш.) с войском своим усилится, то зюнгорский владелец (Даваци, — Л.Ш) со своими калмыками намерен прикочевать в Канские и Каракольские крепости (внутренние районы Горного Алтая, — Л.Ш) и к Бийской крепости»7.

Такое признание показательно: зондировалась позиция сильного соседа на случай войны, демонстрировалось, что в представлении Джунгарии и их подданных Россия обрела благоприятный облик, чему способствовали, в целом ровные русско-джунгарские контакты и жизнеспособное существование на Волге откочевавших туда в первой половине XVII века калмыков, с которыми иртышские «зюнгорцы» никогда не теряли связи. Однако мятеж Амурсаны был подавлен, и он бежал в Китай, где был использован в качестве важного фактора для уничтожения Джунгарского ханства. В начале 1755 года китайская армия вторглась в пределы Джунгарии. Вскоре ханство было разделено на четыре марионеточных княжества. Почти сразу же началось сопротивление населения бывшего ханства, которое возглавил Амурсана, сменивший политическую ориентацию. Начался второй этап китайско-джунгарской войны, закончившийся полным подавлением повстанческого движения ойратов и их подданных – тюркоязычного населения Горного Алтая. Часть ойратских улусов и, особенно, примыкавшие к линии канские и каракольские зайсаны, оставили свои кочевья, спасаясь в соседних землях. Русский документ 1756 года сообщает, что, по словам перешедших границу ойратов, «Зенгорская земля (Джунгарское ханство, — Л.Ш.) разорена… народ Зенгории разбежался по разным местам, кто куда. А они пошли в Россию, желание имеют принять крещение»8. Вот тут-то пригодилась Сибирская линия.

Действительно, еще в феврале 1755 года алтайский зайсан Омбо направил командиру Колывано-Кузнецкой линии посланцев с просьбой в случае нападения цинских войск разрешить им перекочевать под русские крепости. В октябре того же года с аналогичной просьбой явился в Чагырскую крепость сын Омбы – Болот. Осенью 1755 года уже около 40 зайсанов ждали ответа от русского правительства на их прошение о переходе в российское подданство. Одновременно с этим к сибирской линии катились толпы беженцев, спасавшихся от цинского геноцида. В январе 1756 года 13 зайсанов Алтая обратились к начальнику линии полковнику Дегарриге за разрешением придвинуться к крепостям. Не дожидаясь указа императрицы, в феврале 1756 года 12 алтайских зайсанов сами «отдались под руку Елизаветы Петровны». Омбо, в частности, писал: «Ныне у нас Великий государь». И далее: «А теперь мы желаем Белому государю дань платить до смерти своей… Опричь у нас Белого государя владельца нету»9. Наконец, просьба была официально удовлетворена. 2 мая 1756 года сибирский губернатор В.А. Мятлев получил ожидаемый Указ, которым повелевалось принять «зенгорских зайсанов в подданство»10.

В рапорте от 26 июня 1756 года В.А. Мятлев доносил, что те «из зенгорцев, к российским границам приблизившихся, по неотступной их просьбе по причине наступления на них… войска приняты в Российское подданство»11. Всех принятых на Кузнецкой линии в начале сентября 17576 года насчитывалось 1 877 человек, на Колыванской к июню – 1 812 человек12. С той поры 1756 год считается официальной датой включения народов Горного Алтая в состав России.

Условиями перехода зюнгорцев в российское подданство были их крещение и переселение в глубину России, в калмыцкие степи, где жили, как считали власти, их соплеменники. Почти все новоподданые, находившееся к лету 1757 года на Кузнецкой, Колыванской и Иртышской линиях, были направлены на Волгу в составе так называемого «Великого Коша», выступившего из Бийска 28 июля 1757 года в количестве около 4 тыс. человек13. По данным Коллегии иностранных дел, количество бывших подданных Джунгарии, сменивших его на российское, составило 14 617 душ «мужеска и женска пола… с малолетними». Впрочем, далеко не все хотели уходить на Волгу к калмыкам, и «выбежав к крепостям», крестившись, и сделавшись российскими подданными, многие вернулись в Алтайские горы14, став этнической основой для будущего этноса алтай-кижи.

Появление джунгарских беженцев у русских крепостей немедленно повлекло за собой многочисленные требования китайской стороны об их выдаче. При этом китайцы ссылались на статьи Кяхтинского договора, касавшиеся взаимной выдачи беглецов. Действительно, уже при подписании Нерчинского договора была составлена статья о взаимной выдаче беглых. Ее появление было связано с переселением после 1667 года в Прибайкалье и Забайкалье больших групп монголов, а также с возвращением части эвенков, которые ранее откочевали в Монголию и Маньчжурию. Активная политика Цинской династии, междоусобицы халхасских тайшей, джунгаро-халхасские войны приводили к появлению желающих мигрировать в более спокойные места, какими во второй половине XVII века под русской властью становились Прибайкалье и Забайкалье. Именно тогда в Забайкалье появилась достаточно многочисленная группа конных эвенков во главе с Гантимуром, происходившим из рода Дуликагир. В 1684 году он крестился и вместе со своим сыном Катанаем поехал в Москву, но по дороге умер. Катанай, после крещения получивший имя Павла, был возведен в дворянское достоинство по московскому списку. Конные эвенки были расселены в районе Нерчинска и с конца XVII века приступили к пограничной службе в Забайкалье. Потомки Гантимура и Катаная («Гантимуровы») вплоть до 1917 года сохранят свой высокий социальный статус, осуществляя административное управление Нерчинскими эвенками15. Пример беглецов – монголов и эвенков, обласканных российскими властями, оказался заразительным.

С другой стороны, в сторону Китая также переселялись недовольные, но уже русской властью. Поэтому накануне подписания Буреинского договора 1727 года состоялись трудные переговоры по проблеме беженцев. Русские дипломаты выдвинули претензии китайской стороне: у них якобы «укрываются 7 мунгальских (монгольских, — Л.Ш.) тайшей, и другие российские перебежчики». Китайцы не остались в долгу, заметив, что в русских пределах прячется до 6 тысяч перебежчиков китайских17. В конце концов, в договоре и появилась статья о взаимной выдаче беглецов, вошедшая в Кяхтинский мирный договор.

В период китайско-джунгарской войны китайцы старались по-своему трактовать это соглашение, претендуя на всех беглых ойратов и их подданных. Однако позиция Петербурга была жесткой и однозначной: «Беженцев не отдавать, так как ранее они никому не принадлежали а имели собственное государство. После его гибели они добровольно приняли российское подданство, к тому же многие из них приняли православие. И поэтому сибирским властям надлежит принимать их и предоставлять им защиту и убежище». В ответ на претензии китайского Трибунала Сенат в 1757 году заявил, что «не должен Трибунал домогаться угрозами, да еще вооруженною рукою перешедших в российское подданство зюнгорцев требовать»18.

Несмотря на то, что Сибирь еще оставалась «открытой», так как Колывано-Воскресенская линия была еще недостаточно укреплена, а китайские отряды со своими союзниками – монголами вплоть до конца XVIII века проводили рейды до Усть-Каменогорска, позиция России оставалась непоколебимой. Ведь она опиралась на давнюю традицию еще Московского царства о «наполнении Сибири», то есть об увеличении численности сибирских обитателей, которая напрямую увязывалась с объемом ясака. К тому же слабо заселенная Сибирь представляла геополитические проблемы для Российского государства. Вопрос о подданстве был крайне важен еще потому, что по месту обитания подданных хотя бы формально определялась государственная граница, ещё не существовавшая на местности. Именно поэтому российская сторона «не заметила возвращения в Горный Алтай значительного числа зенгорских калмыков». Российско-китайский рубеж там еще не был определен, но обитание на спорных землях подданных России давал ей повод и возможность со временем там закрепиться.

При определении подданства части населения Горного Алтая, остававшегося на своих местах в бассейне реки Чуи российская и китайская стороны достигли компромисса: оно получило статус двоеданцев. Таким образом, Россия удачно использовала опыт, полученный во взаимоотношении с киргизскими княжествами, с Алтын-ханами, с бурятскими тайшами, с Джунгарией, когда возникал спор относительно принадлежности тех или иных групп населения. Такое решение проблемы устраивало и Китай, так как он рассматривал спорную территорию как буфер, что было обычным в его внешнеполитической практике.

С усилением России уже в XIX веке проблема чуйских двоеданцев-теленгитов была решена в 1864 году. После подписания Чугучакского договора они стали российскими подданными, тогда же была определена российско-китайская граница от Алтая до Тянь-Шаня. Следует заметить, что неуступчивость Петербурга в споре за «Джунгарское наследство» была проявлением и определенной эволюцией внешнеполитических принципов; в середине XVIII века обзаведение новыми подданными соответствовало и европейским представлениям об «идеальной империи», покровительствовавшей «слабым», поднимая престиж России как державы.

Успехи на южных рубежах Сибири в первой половине XVIII века; приобретение новых подданных и расширение границ, приведшее к созданию благоприятных условий для крестьянской колонизации степного пояса от Урала до Байкала, омрачнялись неудачами на северо-востоке Сибири. Уже к концу XVII века, когда служилые люди проникли на корякские и чукотские территории, стало ясно, что прежние методы объясачивания «ласкою и жесточью» не приносят результатов. Хотя небольшая часть коряков приняла российское подданство, основная их масса устраивала засады на пути движения сборщиков ясака, грабила «государеву казну», а то и убивала самих сборщиков.

Аналогичная проблема возникла при объясачивании камчадалов. В 1697 году пятидесятник В. Атласов с 60-ю казаками и таким же числом юкагиров двумя отрядами «огнем и мечом» прошел по западному и восточному побережью Камчатки, разрушая городки камчадалов и объясачивая их, а также основал Верхне-Камчатское ясачное зимовье. Однако сопротивление аборигенов не было сломлено19. Как писал П. Словцов, «камчадалы и коряки увлекаясь казачьим самовольством и собственным мщением, грабили ясачную казну». В результате их действий ясак, собираемый с 1707 года, впервые дошел до Якутска в 1714 году, а во время «проездов с ясачною казною погибло на дороге до двухсот человек с 1703 по 1715 год»20. Стремление обезопасить провоз ясака с Камчатки, минуя корякскую территорию, активизировало строительство порта в Охотском остроге. В результате путь стал безопаснее, но это не решило проблему «усмирение коряков и камчадалов». Численность последних к приходу русских составляла примерно 6 900 человек. В течение первых 18-ти лет после начала объясачивания камчадалов, вследствие их столкновений со служилыми людьми и участившихся междоусобиц, их численность сократилась на 20-23 процента. Достаточно благоприятные природные условия полуострова привлекали сюда промышленников, разночинцев, крестьян. В 1730-е годы численность русского населения вместе с членами их семей составляла не менее 1 400 человек. Большая часть служилых людей и промышленников находилась в сожительстве с местными женщинами, так как в начале XVIII века недостатка в пленных женщинах не было21.

Однако тесные русско-камчадальские отношения не привели к уменьшению злоупотреблений со стороны служилых людей. О нравах, царивших среди них, свидетельствует следующий факт, описанный Петром Словцовым: в 1729 году к полуострову прибило японское судно, на котором были товары и 17 японских моряков. По приказу пятидесятника Штинникова подвластные ему камчадалы убили пятнадцать человек, а двух оставшихся он взял себе в холопы «по козачьему обычаю того края и времени»22. И только приезд Д.И. Павлуцкого спас их, они были отправлены в Петербург, где были представлены императрице. По этому эпизоду можно судить об отношении служилых людей и к камчадалам, вследствие чего были их частые восстания: в 1699, 1706 и особенно 1731 годах. Последнее восстание влилось в общее противостояние всех народов северо-востока Сибири России. В определенном смысле оно было спровоцировано российской властью.

Исследуя историю присоединения Чукотки к России, А. С. Зуев выделяет три периода. Первый период – середина XVII – 1720-е годы. характеризуется знакомством русских с населением северо-востока и попыткой проведения по отношению к ним политики, апробированной во взаимоотношениями с другими сибирскими народами. Однако эта политика себя не оправдала, и единственным ее итогом было исчезновение колымско-алазейской группы чукчей. Чукотский полуостров оставался для русских недосягаемым. Для второго периода, приходившегося на 1730-е – середину 1750-х годов, было характерно обострение русско-чукотских отношений, что было вызвано активизацией военных действий русской стороной. В 1731 – 1732 гг. Анадырская партия проводила походы на Чукотку, но натолкнулась на вооруженное сопротивление чукчей. На какое-то время установилось затишье. Но в 40-е годы XVIII века вновь разворачиваются интенсивные военные действия. Проведенные Д.И. Павлуцким три похода против чукчей не дали никакого результата, а после его разгрома и гибели в 1747 году русские снижают свою активность. И наконец третий период – с середины 1750-х годов до конца XVIII века – ознаменовался отказом русской стороны от каких-либо военных акций, упразднением Анадырской партии и перестройкой русско-чукотских отношений на мирный лад. Следствием такой политики стало подписание в 1778 году договора с одним из чукотских тойонов – Амулятом Хергынтовым, что дало основание Екатерине Второй через год официально объявить о принятии в подданство чукотского народа23.

Однако в «Уставе об управлении инородцев» 1822 года чукчи выделяются вместе с зенгорскими двоеданцами, то есть теленгитами Горного Алтая в отдельный разряд, «поелику в образе их отношений к России разнствуют от сих прочих (сибирских народов, — Л.Ш.)»24. Если применительно к теленгитам их отнесение к особому разряду соответствовало их статусу двоеданцев до 1864 года, и они действительно были «не совершенно зависимы от России», то признание аналогичного положения за чукчами после того, как они официально стали российскими подданными, соотносилось с исторической реальностью.

Возвращаясь к истории бунта камчадалов 1731 года, следует отметить, что на его начало, в какой-то степени, повлияло известие о «рассеянии» чукотской экспедиции А. Шестакова 14 марта 1730 года, когда он «со сборною командою русских и иноплеменников, состоявшею из 150 человек, следуя на реку Пенжину, для убеждения коряков к подданству… встретился с большою толпою чукчей, шедших на оленных коряков, вступил с ними в бой, и в горло стрелою поражен смертельно»25. Бунт камчадалов начался в Нижне-Камчатском остроге. Как писал Петр Словцов: «Нетерпеливые камчадалы, и в том числе крещеные тойоны с соумышленниками… начали убивать казаков и русских жителей, не щадя ни пола, ни возраста, и грабить имущество; они завладели крепостью и все в ней выжгли»26. Это восстание было жестоко подавлено. Отряды казаков прошли не только по долине реки Камчатки, но и по западному побережью полуострова, население которого участия в бунте не принимало. Для расследования причин восстания из Иркутска была отправлена Следственная комиссия. В результате ее работы были вскрыты многочисленные факты злоупотреблений со стороны служилых людей. Однако пострадали не только они (в том числе и Штинников), но были казнены и руководители восстания.

Вследствие злоупотреблений камчатских властей и восстаний численность камчадалов уменьшалась. Не менее серьезные демографические изменения произошли в 1768-1769 годах, когда среди камчадалов распространилась оспа. В результате эпидемии численность коренного населения Камчатки сократилась на 65 процентов и упала до 2 600 человек обоего пола. Такие разрушительные последствия эпидемии объяснялись тем, что камчадалы вели оседлый образ жизни в многонаселенных острожках. Как отмечает И.С. Гурвич, «после эпидемии в конце XVIII века на Камчатке резко изменилась этническая ситуация… Численность камчадалов составляла около 3 000 человек, то есть всего на 1 тысячу превышала численность русского населения. Смешанные в национальном отношении браки в этих условиях получили широкое распространение. Как отмечал Ж. Лесепс после посещения камчадальских острожков, “природных жителей, которых кровь не смешана, очень мало”»27. Новая эпидемия 1799 года вновь прервала начавшийся демографический рост камчадалов. В начале XIX века их насчитывалось примерно 2 000 человек обоего пола28.

Политические события XVIII века предопределили особенности этнического состава Камчатки. В течение всего XIX века камчадалам так и не удалось восстановить свою численность, соответствующую концу XVII века, то есть накануне русской колонизации. К тому же увеличивающееся русское население полуострова усиливало ассимиляционные процессы, следствием чего стало сложение метисированной, русскоговорящей новой этнической общности, принявшей самоназвания дорусского населения полуострова – камчадалы. Небольшая часть аборигенов, сохранившая свой язык, в этих условиях получила этноним ительмены. Таким образом, этническая история Камчатки показывает, как в течение двухсот лет в результате русско-камчадальских контактов сформировался новый этнос, сохранивший аборигенный этноним, но существенно изменивший хозяйственный и культурный облик.

Этническое развитие других народов северо-востока Сибири в XVIII веке также имело свои особенности. Но в любом случае, войны первой половины XVIII века существенно повлияли на все процессы: социально-экономические, этнические, культурные. По подсчетам А.С. Зуева, с середины XVII до середины XVIII веков в этом регионе произошло 200 русско-аборигенных вооруженных столкновений, в том числе 46 – с чукчами, и 154 – с коряками29.

Подобное длительное ожесточенное русско-аборигенное противостояние не находит прямых аналогий в предшествующем периоде объясачивания сибирских народов. Даже столетнее противостояние русских служилых людей и енисейских киргизов, которое также не завершилось вхождением последних в состав Московского царства, отличалось склонностью обеих сторон к переговорам. Еще контрастнее политическая ситуация на северо-востоке Сибири выглядит по сравнению с той, что сложилась в первой половине XVIII века в южной Сибири и особенно после гибели Джунгарского ханства, когда российская сторона проявила гуманизм по отношению к джунгарам и их поданным. Безусловно, отдаленность северо-восточных острогов позволяли их гарнизонам творить страшное беззаконие и характеризовать, например, чукчей крайне негативно. Но и характеристика, данная им одним из участников академической экспедиции Иоганном Георги, не отличается мягкостью: «Они наравне со страной своей крайне дики, суровы, не обузданы и жесточе всех сибирских народов»30. Эта оценка образованного европейца, по мнению которого «дикая природа» напрямую соотносится с нравом народа, а указание на его «дикость» подчеркивает его низкий уровень развития, то есть образ чукчей трактуется в соответствии с просветительской концепцией.

Действительно, в этом регионе русские столкнулись с обществом, полностью соответствовавшим умозрительным представлениям европейских ученых о ранних этапах человеческого развития. И это диктовало по отношению к нему опеку и покровительство. Но когда эти действия были восприняты «опекаемыми» как вмешательство в их образ жизни, и они достаточно успешно попытались его защитить, русская власть, уже затронутая идеями Просвещения, но не «переварившая» их, начала действовать как любая европейская держава в этот период по отношению к «дикарям» и «варварам», — то есть решать проблему силой.

Русско-аборигенные отношения на северо-востоке Сибири в тот период осуществлялись в рамках обновленной просветительскими идеями аборигенной политики Московского царства, которая завела их в тупик. И только после того, как российские власти вернулись к традиционной политике переговоров, то, как отмечает А.С. Зуев, произошла перестройка русско-чукотских отношений «на мирный лад»31. Таким образом, в критической ситуации российская власть использовала свой богатый опыт управления полиэтничным государством, вернувшись к евразийским подходам в своей сибирской аборигенной политике.

2.3. Изменения конфессиональной политики России в Сибири.

Не менее ярко европейские новации в XVIII веке проявились в конфессиональном аспекте аборигенной политики Сибири. Начав модернизацию России, Петр I проводил ее в русле унификации сословной дробности и построения «регулярного государства». Одним из условий реализации этих начинаний должно было стать и унифицированное мировоззрение народов России. Стремление к быстрой европеизации нашло отражение в политике массовой христианизации сибирских народов. В связи с этим резко усилилось внимание российской власти к миссионерскому аспекту христианства, как к средству «окультуривания туземных иноверцев Сибири». 18 июня 1700 г. вышел Указ Петра I, направленный на подготовку массового крещения сибирских аборигенов: «А для утверждения и преумножения в православную христианскую веру и проповеди Св. Евангелия в тех идолопоклонных народах, тако же для приведения ясачных народов в веру христианскую…которые близ Тобольска и иных сибирских городов живут, Великий Государь… указал писать Киевскому митрополиту, чтоб он, подражая о том святом и Богоугодном деле, поискал в Малороссийской своей области, городах и монастырях… доброго и ученого, и благого непорочного жития человека, которому в Тобольске быть митрополитом»32.

Так, в 1702 году митрополитом Тобольским был назначен Филофей Лещинский (в схиме Федор), ставший крестителем Сибири. По церковной версии, фанатичный, умный и жесткий Филофей окрестил 40 тысяч «идолопоклонников» и воздвигнул меду ними до 37 церквей33. вместе с новым главою Сибирской епархии здесь появились и другие священники и черноризцы из Киевской митрополии, имевшие опыт религиозных диспутов с униатами, католиками, в том числе и с иезуитами, и немало перенявшие от своих противников из области воинствующего христианства. Все они несли с собою в Сибирь дух религиозной нетерпимости, до того совершенно ей чуждый.

Показателен один из многочисленных фактов сибирской веротерпимости и этнической индифферентности, относящийся к 1654 году. Тогда архиепископ Симеон жаловался царю Алексею Михайловичу на слишком тесные отношения между его православной паствой и мусульманами. Поводом послужил грандиозный пожар в Тобольске, случившийся в 1643 году. Город выгорел почти весь, а русские погорельцы отстраивать его не стали, переселившись «под гору» к татарам. «Живут они, — писал владыка Симеон, — в татарских юртах, пьют и едят из одних сосудов, с татарками живут блудно и детей приживают беззаконством, а татары с их христианскими женами тоже блудно живут и детей приживают». Устроившись так в Татарской слободе, православные всяких чинов не хотели менять ни своего образа жизни, ни своего места жительства, и одиннадцать лет не строили домов, довольствуясь татарскими юртами34. Тесные контакты православного населения с идолопоклонниками и магометанами не были секретом ни для светских, ни для духовных властей.

Общеевразийское этнокультурное наследие русских и сибирских аборигенов, их неустойчивое этническое состояние не противопоставляли их друг другу и по конфессиональному признаку. Религиозные различия не могли сделаться непреодолимыми еще и потому, что веротерпимость — характерная черта явления, определяемая как евразийство. Веротерпимость была присуща империи Чингисхана, она сохранялась в Золотой орде, и воспринималась как властью, так и народом как естественное состояние общества. К тому же, к XVII веку ислам только лишь затронул часть северо-западного тюркоязычного населения Обь-Иртышского междуречья. В это же время какое-то количество аборигенов приняло православие хотя бы и внешне, но это был индивидуальный выбор и результат самостоятельно принятого решения. Достаточно вспомнить кодских князей Алачевых. Принятие христианства для верхушки аборигенного общества осмысливалось как приобщение ею к русской власти и влекло за собой соответствующее поведение.

С.В. Бахрушин отмечал, что, подражая Москве, князь Дмитрий посягнул на права служилых хантов, и вопреки существующему порядку, стал собирать с них ясак в свою пользу. В 1636 году ханты отказались платить ему ясак и обратились с челобитной в Москву. Противоречия между князем Дмитрием и остальными хантами усугублялись еще и тем, что последние остались верными старой вере. В 1640 году они восстали и разграбили амбары своего князя. Москва, и так недовольная, что Алачевы посягнули на ее безусловное право на сибирский ясак, воспользовалась жалобами хантов на притеснения их князя. Вместе с матерью и бабкой, старой княгиней Анной, он был вызван в Москву, записан в московские дворяне, но в Коду больше не вернулся, получив вместо нее вотчину на Вычегде, где после его смерти в 1649 году пресеклась старшая линия князей Алачевых35. Таким образом Москва решила две проблемы: избавилась от наиболее заслуженного и потому авторитетного представителя аборигенной знати и вернула покой среди ясачных и служилых хантов. Кодское же княжество было ликвидировано, а на его месте возникли обычные ясачные волости.

Абориген, принявший православие в XVII веке, именовался «новокрещеном», а так как крещение автоматически приводило к полной перестройке образа жизни, он зачастую вынужден был отселяться от своей волости, уйти из своего юрта на новое место жительство в русский город или острог, либо поселиться в его окрестностях. Обычно такие люди становились служилыми или несли «градские» повинности: строительную, извозную, дровяную и т. п., получая соответствующее жалование. Документальное свидетельство: «А которые де иноземцы в Томском городе крестились года по три и по четыре и били челом тебе, государю, о хлебном жаловании, и Матвей (Ржевский, томский воевода, — Л.Ш.) да и Семен (Бартенев, второй томский воевода, — Л.Ш.), новокрещенным запасу не дают, а отказывают им, чтоб они жили по своим землям и по юртам по-прежнему; а иноземцы де им говорили, что они своей веры отстали и их в свою землю не пустят, потому что они крещены»36.

В новокрещенных XVII века можно усматривать своеобразную маргинальную группу: после крещения они автоматически выбывали из числа соплеменников, хотя и сохраняли многие прежние культурные традиции и еще не вписывались полностью в русско-православную общность. Этим часто пользовались служилые люди, стремившиеся «похолопить» взятых в плен «иноземцев» и окрестить их, так как новокрещенные не только не выдавались русским обратно, но и своим назад не принимались. Именно поэтому захватившие ясырь служилые люди старались побыстрее совершить над пленными обряд крещения, чтобы пресечь претензии на их выдачу, а затем либо «взять в жены», либо продать ясырь «на торгу» в любом из сибирских городов. Важно подчеркнуть, что маргинальность новокрещенных аборигенов XVII века сосредотачивалась на индивидуально-ментальном уровне и определялась, главным образом, их «переходным культурным состоянием». Социальной маргинализации не было, поскольку сословная принадлежность новокрещенных определялась сразу и не толкала их к сосредоточению в какой-то промежуточной социальной группе. Они одномоментно перетекали в одно из сословий в структуре Российского общества.

В XVII веке число таких новокрещенных среди служилых людей было невелико: в 1646 году в Томском уезде насчитывалось лишь 13 «новокрещенных томских и казанских татар и остяков», принявших присягу новому царю Алексею Михайловичу по христианскому обычаю37. В Красноярском уезде в 1700 году, по подсчетам С.В. Бахрушина, на службе находилось только 7 новокрещенных38. Но не следует забывать, что отнюдь не мужчины обеспечивали основной приток в православие аборигенных жителей: пленили обычно женщин и детей, численность которых учесть невозможно. Общеизвестно, что на протяжении XVII – XVIII веков Сибирь испытывала недостаток русских женщин, что вызывало массовую вербовку «сибирских жен» в Европейской России, а также законодательные акты Московского, а затем и Петербургского правительств, заменявшие женщинам уголовное наказание высылкой в Сибирь. В 1630 году, например, по царскому наказу надлежало «для восполнения недостатка женщин в Сибирь» препроводить туда 150 девиц из Тотьмы, Усолья, Сольвычегодства. Такая практика продолжалась и значительно позднее: в 1751 году был принят указ «о неотправлении в Рогервиг женщин, осужденных к смертной казни и об отсылке их в Сибирь». В 1759 году – указ о том, чтобы «в видах восполнения недостатка женщин в Сибири поселить на Сибирскую линию годных для замужества ссыльных женщин»39. Поэтому понятно стремление служилых захватить в плен как можно больше ясырок. После крещения они воспринимались как русские, а со временем их потомки и становились ими.

И все же преувеличивать значение православия в обыденной жизни русских в Сибири в XVII - XVIII веках, да и позднее, не стоит. Знаменитая грамота патриарха Филарета митрополиту Киприану без прикрас рисует религиозное состояние ранних сибиряков: «В Сибири не носят крестов, не хранят постных дней, живут с некрещеными женами, кумами и сестрами своих жен, при отъезде же закладывают их на срок, и не имея чем выкупить, женятся на других»40. Постепенно коренной сибирский компонент прочно внедрялся в русский этнос Сибири. Таким образом решалась важная государственная задача: «полнить сибирское население за счет российских подданных». Православные аборигены XVII века – это часть служилых, градских жителей, женщины и дети. Власть не стремилась увеличить число православных в Сибири еще и потому, что это сказалось бы на объеме получаемого ясака, привело бы к социальной напряженности. К тому же, как отмечалось в указе 1685 года Тобольскому и Сибирскому митрополиту: «Сибирь государство дальнее, и состоит меж басурманских и иных вер многих земель, чтоб тем тобольских татар и бухарцов и иных земель приезжих и иноземцев не ожесточить, и от государевой милости их не отгонять, и сибирскому государству никакого повреждения не чинить, а добровольно хотящих православную веру принимать и крестить и государевой милостью обнадеживать, чтоб они приняли веру… чтоб на них смотря и иные иноземцы православной веры пожелали…». В этом же документе не раз упоминается: «А невольно никаких иноземцев крестить не велено»41. В XVII веке и власть и церковь были озабочены спокойствием во вновь приобретенных землях. И поэтому не формировали христианизацию аборигенного населения.

«Европеизация» Сибири, открывшаяся указом Петра Первого от 18 июня 1700 года и назначением Тобольским митрополитом Филофея Лещинского обозначили новые тенденции в политике государства, церкви по отношению к сибирским аборигенам. Теперь колонизация Сибири совмещалась с массовой христианизацией ее населения. Для того, чтобы ее осуществить в сибирские земли и города оправлялись священники, миссионеры, а для помощи в христианизации аборигенов Восточной Сибири в 1706 году в Иркутске было учреждено викариатство. Видимо, одна из самых ранних миссий была направлена на Камчатку: в 1705 году туда отправился архимандрит Мартиниан. Чем закончилась его деятельность, неизвестно, учитывая напряженную ситуацию среди камчадалов. В 1728 году на Камчатку прибыла новая духовная миссия под началом игумена Иоанна42. Видимо, ее деятельность была более успешной: часть камчадальских тойонов приняли православие и один из них, Федор Харчин, возглавил бунт камчадалов 1731 года.

В 1711 году Филофей Лещинский оставляет епархию и, приняв схиму под именем Федора, активно приступает к проповеди православия среди идолопоклонников. При поддержке сибирского губернатора М.П. Гагарина, который предоставил ему суда, людей (в том числе казаков), толмачей, жизненные припасы, а также «приличные предписания местным управителям для содействия обращению иноверцев», он поплыл из Тобольска вниз по Иртышу. Как пишет Петр Словцов, «через три дня он остановился в остяцких юртах, поклонявшихся истукану в образе гуся. После увещевания, какое было совместно с понятием слушателей, они согласились на сожжение истукана, и однако ж видели гуся из огня вылетевшего. Далее проповедник доплыл до юрт, чтивших идола в образе человеческом, и также преданного огню… В Кондинском монастыре собрано было множество остяков… В этом же году схимника видели в Березове»43. В 1713 году Филофей Лещинский вновь совершил плавание по Иртышу. В результате было крещено 3 500 душ. В феврале 1714 года он отправился в Пелым, где состоялось крещение 700 вогулов, а затем посетил Березов44. В результате деятельности Филофея Лещинского была христианизирована большая часть хантов и манси. Однако попытки распространения христианства среди ненцев оказались неудачными. Все ненцы Тобольского Севера еще в 70-е годы XVIII века оставались язычниками. «При одном лишь приближении миссионеров и попытки крещения ненцы, — как пишет Л.В. Хомич, — откочевывали вглубь тундры и грозили неплатежом ясака и другими формами неповиновения… Для склонения их к крещению приходилось прибегать даже к таким мерам, как обещание свободы ненцам-арестантам после совершения ими обряда»45.

Активная деятельность «крестителей» Сибири получила поддержку Петра Первого в изданным им 1714 году указе «Об уничтожении кумиров и кумирниц у вогуличей, у остяков, у татаров и якутов, и о крещении сих народов в христианскую веру», который вполне соотносим по духу и букве с подобными документами колониальных властей и католической церкви европейских государств среди индейцев Америки. Уже в 1715 году схимник Федор отправился на судах вниз по Конде с целью крестить местное население. Однако он встретил неожиданно для себя сопротивление. В связи со смертью митрополита Иоанна он вновь вернулся к управлению епархией, и с 1716 года продолжал «дело обращения» через посылаемых священников46.

В конце 1718 года началось его миссионерское путешествие по Сибири, в результате которого были крещены чулымские татары, кызыльцы (этнографическая группа хакасов); в 1719 году в Канский острог им был послан Алексей Афанасьев, который окрестил 400 камасинцев (вошли в состав хакасов). В это же время были христианизированы койбалы, аринцы, сагайцы, вошедшие впоследствии в состав хакасов47. Одновременно проходило обращение в православие населения верховьев Томи (шорцы), части татар и телеутов, а также некоторых групп северных алтайцев. Маршрут Филофея Лещинского прошел по Ангаре, Тунгуске, Кети. В 1719 году он прибыл в Туруханский край: так началось распространение христианства среди кетов, тунгусов, северных селькупов48. Христианизация коренного населения Таймыра – нганасан – также относится к XVIII веку, когда стали строится близкие к их кочевьем церкви. В середине XVIII века на Восточном Таймыре уже существовало хатангская Богоявленская церковь, среди прихожан которой были тунгусы, якуты, самоеды, возможно, предки нганасан. Известно, что в 1754 году якуты Фалковы, Большевы и Федосеевы просили открыть при ней школу и прислать учителя. В 1770 году в урочище Дудинском была построена Введенская церковь, что также способствовало проникновению христианства вглубь Таймыра. О ненцах этого региона известно, что в XIX век они перешли совершенно незатронутые христианством49.

Начало обращению в христианство якутов было положено в 1724 году, и среди них оно достаточно быстро распространилось50, в отличие от бурят, среди которых в XVIII веке было мало крещенных. В лоно церкви шла бедная часть населения, чтобы временно избавиться от податей51. Аналогичная ситуация сложилась и на северо-востоке Сибири. По данным И.С. Вдовина, только южная группа коряков была полностью окрещена в XVIII веке. С трудом продвигалась христианизация коряков-оленеводов и особенно чукчей. В 1897 году только 43,5 процентов коряков были зарегистрированы христианами, и лишь 6 процентов чукчей объявили себя православными52.

Целенаправленная политика Петра Первого и энергичная деятельность Филофея Лещинского и их преемников кардинально изменили конфессиональную карту Сибири: большая часть населения в течение первой половины XVIII века приняла христианство. В это же время и алтайские «калмыки» (предки алтай-кижи, алтайцев) также приняли православие в силу сложившихся обстоятельств. Указ от 2 мая 1756 года требовал принятия в российское подданство зенгорских калмыков, бежавших от ужасов джунгаро-китайской войны только после крещения. С января по август 1757 года в Усть-Каменогорской крепости окрестили 237 обитателей Горного Алтая. Для вида приняв христианство, некоторые новокрещенные обвенчались со своими женами, иные же, оставив прежних спутниц жизни, женились заново53.

Поголовное крещение, проводимое по всей Сибири с наказанием ослушников, сожжением и осквернением сакральных мест вызвало массовые бегства ее обитателей за пределы досягаемости «просветителей». В Сибири словно бы повторилась «пора завоевания». Ясачные часто были перепуганы даже самими слухами о переходе в «русскую веру». Так, бежавшие в 1720 году «за Саянский камень» из под Абаканского острога «койбальские иноземцы Аргамак да Шурукай с товарищи в 30 луках» на дознании заявили, что «де была им весть, что де хотят их крестить, и они де от крещения и бежали, а как де весть будет, что де крестить их не будут, и они де идти на свою землю хотели»54. к 1737 году православие среди части койбалов укрепилось: «Из оных татар многие пришли, более половины, ко крещению в христианскую веру… и повсеместно исповедуются и имеют у себя в юртах священные иконы»55. Однако этот процесс ускорился благодаря недавно начавшемуся, но интенсивному освоению русскими крестьянами Минусинского края.

Яркое же описание обряда крещения чулымских татар и кызыльцев дается И.Е. Фишером: «Церемония происходила зимой. В реке вырубалась большая прорубь, кандидат стоял по брюхо в воде, а поп брал их за голову и трижды окунал в воду. После этого им надевали кресты, за которые они однако платили, смотря по металлу». Неофиты были «недовольны христианством вообще», и более того, «говорили между прочим, что еще прежде они что-то понимали в своей старой вере, а теперь они не знают ничего. Они так озлоблены, что после крещения хотели перерезать себе горло, но это сделали лишь немногие, потому что страх смерти был все же сильнее их недовольства»56.

Насильственное крещение не только вызывало у людей сильный психологический стресс, но и разрушало целостную систему традиционного мировоззрения, апробированную поколениями. Это затрудняло ориентацию в существующем мире, социально-экономических, политических отношениях. Формировалась ментальная установка о слабости собственных богов и духов, неспособных противостоять христианским святым. Она порождала социально-психологический дискомфорт, чувство собственной неполноценности и создавало условия для отчуждения и недоверия русским. У русских же, в первую очередь, у миссионеров и священников, при соответствующей государственной политике появлялось убежденность в собственном превосходстве, в некой, для XVIII века еще не отчетливо представляемой, культуртрегерской миссии по отношению к «темным язычникам». Следует отметить, что принудительные меры христианизации подкреплялись «дарованием» властью определенных льгот крестившимся. Такое началось еще в XVII веке, когда, например, награждались крестившиеся и перешедшие на русскую службу сибирские жители. Так, в 1654 году даже было возбуждено дело по запросу о том, из каких источников награждались «выезжие князцы и мурзы татарские», принявшие православие. В 1720 году было выпущено сразу два указа: по одному предписывалось «награждать инородцев, воспринявших христианскую веру»; по другому – на три года давалось «льгота новокрещенным от всяких поборов и податей»57. Спустя одиннадцать лет указ о льготах новокрещенным был повторен.

Судя по всему, принятие христианства, особенно в начале массовых акций, в представлении аборигенов должно было совпадать с изменением их социального статуса, по аналогии с XVII веком, когда новокрещенные выводились из ясачной подати и, как правило, поверстывались в служилое сословие. Но тогда бы возникла угроза резкого падения ясачного сбора и кризиса казны. Какая-то часть ясачных, принявших православие, на этом основании отказывалась платить ясак вообще, а сибирские власти столкнулись с противоречивостью прежних и новых подходов в аборигенной политике. Следствием этого стало появление в 1726 году указа «О выключке из подушной переписи крестившихся в греко-российскую веру сибирских ясачных инородцев, и о собирании с них ясаку по-прежнему»58. Это означало, что основы российской государственности по-прежнему опирались на сословную структуру, а сословие определялось видом тягла. При этом ни этническая, ни конфессиональная принадлежность податного населения значения не имели. То есть в XVIII веке уже в Российской империи национальная и религиозная принадлежность подменялась сословным положением.

Еще более наглядно конфессиональная политика изменилась по отношению к мусульманскому населению Сибири. Уже тот факт, что татары, наряду с вогулами, остяками, якутами попали в общий указ 1714 года об уничтожении у них кумирен, свидетельствовал о серьезных новациях. В этом, возможно, косвенно и опосредовано отразилось российское противостояние с Османской Турцией, по существу, определявшее вся внешнюю политику России в течение XVIII века. При Петре Первом и Елизавете Петровне проводилась достаточно жесткая политика по отношению к сибирским мусульманам.

Между тем не стоит преувеличивать распространение ислама в Сибири в это время. Спорадически он проникал на юг Сибири в дорусский период: с шейбанидскими отрядами, с торговцами, но явно его присутствие обозначилось с появлением русских городов – Тюмени, Тобольска, Тары, Томска, куда потянулись с товарами торговцы из Средней Азии, совокупно именуемые в Сибири бухарцами. В 1646 году в Томском уезде по мусульманскому «обычаю» присягу новому царю Алексею Михайловичу принесли 13 человек. Все они были бухарцами59. Даже у тобольских татар ислам стал укрепляться уже после присоединения Сибири и в первой половине XVII века не являлся преградой для аккультурационных и ассимиляционных процессов в русско-татарской среде (Тобольский пожар 1646 года). Хотя в XVII веке в некоторых сибирских городах образовывались «татарские, бухарские слободы», они не были замкнутыми, всегда разбавлялись русскими поселенцами. Несмотря на то, что в 1685 году царский указ провозгласил: «А которые иноземцы живут под горою в Тобольске и иных местах меж русскими людьми, пусть там и остаются…, а тобольских татар и бухарцев и всяких иноземцев созвать и сказать, чтоб они, живучи на старых своих местах, меж русских, близко церквей Божьих, во время божественного пения не кричали, и тех новокрещенных они, иноземцы, в свою басурманскую веру не прельщали»60, это не было ни жестким соперничеством двух религий, ни размежеванием соседствующих разноэтничных людей по религиозному признаку. Скорее, наоборот: сохранение уже сложившихся повседневных взаимоотношений.

Христианское миссионерское рвение и постепенное увеличение численности мусульман в Сибири порождали соперничество, стремление каждой конфессии обзавестись как можно более многочисленным контингентом приверженцев. К тому же, среди живших более или менее компактно тюркоязычных групп в условиях целенаправленной христианизации и в районах с максимальным приростом русских поселенцев складывались зоны интенсивных этнокультурных контактов. В ответ на размывающее действие русской православной культуры появляется стремление закрепить свою этническую особость и противостоять переводу в православие, «в русские». Так, в 40-е - 50-е годы XVIII века фактически находясь в составе Российского государства с конца XVI века, «все Барабинские татары отказались от язычества и сделались мусульманами»61. В результате осложнялись отношения между христианами, новокрещенными, мусульманами и язычниками Сибири.

Постепенно начинает определяться политическая установка на конфессиональную изоляцию людей разных вероисповеданий. Появляются предписания переводить в Сибири «смежно с русскими живущих иноверцев в другие места» поодаль от русских селений, и запретить строить мечети близ городов. В 1747 году запреты несколько смягчились. Иноверцам разрешили жить там, где они хотят, не исключая и прежнего места жительства. Но мечети позволено было возводить лишь в полверсте от города. В 1756 году государство, похоже, решило вновь «исправить» положение: новый закон носил выразительное название «О допущении татар магометанского закона жительствующих особыми деревнями в Сибири к постройке мечетей и о переселении новокрещенных татар в другие места»62. Действия в соответствии с указом на практике приводили к конфессиональному обособлению не только татар и русских, но и внутри татар (православные – мусульмане). Одновременно ислам, при общей этнической аморфности тюркоязычного населения, приобретал функции этноформирующего фактора: под его воздействием у правоверных накапливались общие культурные признаки, вырабатывались одинаковые ментально-поведенческие установки, сглаживались незначительные этнокультурные особенности. Эти обстоятельства серьезно повлияли на консолидационные процессы внутри затронутых исламом групп юно-сибирских тюрков, определив само формирование общности барабинских, томских, тоболо-иртышских татар, поскольку способствовало этническому сближению их разнородных этнических компонентов.

Еще в 1770-е годы только эуштинцев современники характеризовали как «добрых магометан»; телеуты и чаты оставались язычниками63. В начале XIX века все они были уже либо мусульманами, либо православными. Среди эуштинцев 109 мусульман и 50 православных; среди телеутов 267 мусульман и 152 православных; среди чатов 663 мусульманина и 43 христианина64, то есть к этому времени степень исламизации тюркоязычных групп Притомья была уже значительной. Однако во многих случаях она оказывалась поверхностной и под мусульманским налетом повсеместно практиковались древнейшее культы и обряды, но такая же ситуация была и у аборигенов, принявших православие. Важно, что ислам способствовал сближению принявших его эуштинцев, чатов и телеутов, формируя этническую общность томских татар.

Во второй половине XVIII века «европеизация» конфессиональной политики в Сибири продолжалась. Однако Екатерина Вторая, опираясь на идею «идеальной империи», выступила покровительницей всех мировых религий, распространенных в Сибири. К тому же приток носителей ислама из Средней Азии спровоцировал государство на то, чтобы взять его распространение под контроль и ввести его в рамки государственной политики. В 1784 году муллы из числа тобольских служилых татар уже получали за свое звание и отправление культа государственное жалование. Для координации деятельности мусульманских проповедников в 1788 году в Уфе было учреждено Духовное собрание «для заведования всеми духовными членами того закона в России пребывающими» и назначен «Муфтий над всеми обитающими в России магометанского закона людьми»65. Таким образом, когда Сибирь уже пости 200 лет была русской, в ней начинает распространяться и укрепляться ислам, в немалой степени из-за геополитических интересов державы, стремления оградить тюркоязычных подданных от религиозно-идеологического влияния среднеазиатских мусульманских государств, от далеких, но опасных «османских веяний».

Два конфессиональных процесса – христианизация и исламизация сибирского населения – почти совпали по времени, приходясь на XVIII век. Как ни парадоксально, но в обоих случаях их инициатором стало государство, предполагавшее превратить обе мировые религии в средство достижения сугубо земных целей в своей сибирской и, шире, азиатской политике.

Религиозное покровительство Екатерины Второй распространилось и на буддизм, проникавший в форме тибетского ламаизма в бурятские улусы из соседней Монголии. В 1689 году среди перешедших в подданство России монгольских групп были и ламаисты. В 1712 году из Монголии и Тибета прибыло 150 лам, которые были расписаны по бурятским родам. Однако создание первых дацанов-монастырей относится к 1741 году: тогда в Забайкалье появились Цонгольский и Гусиноозерский дацаны; количество же лам оставалось прежним – 150 человек. Со второй половины XVIII века распространение ламаизма усиливается. В 1774 году в Забайкалье было 10 больших и 6 малых кумирен, и при них 617 лам. К 1822 году число дацанов увеличилось до 18-ти, а лам – до 2 600. Однако ламаизм утвердился прежде всего в Забайкалье, в Прибайкалье существовал один дацан – Аларский, основанный в 1815 году, в котором число лам не превышало двух-трех десятков человек66. Благожелательное отношение Екатерины Второй к ламаизму очень высоко было оценено монгольскими и бурятскими духовными иерархами: они считали ее воплощением Зеленой Тары – одного из божеств ламаистского пантеона. Екатерина Вторая мыслила себя не только покровительницей разных народов, но и разных религий, что полностью соответствовало представлению о державе многонациональной, разноязыкой и поликультурной; империи, в которой процветают разные религии.

2.4. Административное реформирование аборигенных социумов и его

этнополитические последствия.

В рамках европеизации сибирской жизни проводились и административные преобразования. Они были вызваны как общей тенденцией унификации административного устройства сибирских аборигенов, так и проблемой управления ими. Злоупотребления по отношению к сибирским аборигенам, присущие к XVII веку, сохранялись и в XVIII веке. Не случайно во всех судебных разбирательствах относительно деятельности высших сибирских чинов XVIII века фигурировали и обвинения в притеснении аборигенов. В 1729 году иркутскому вице-губернатору приказывалось «не делать прицепок к ясачным, не завлекать их в суды, исключая одних уголовных дел». В 1733 году появился новый указ «насчет притеснений, наносимых ясачным, рассеянным по пространству Якутского и Камчатского ведомств». В указе обнародовались факты «тройного ясака вместо одного установленного, в порабощении жен и детей ясачных за мелочные долги или за нехотение креститься», в доведении аборигенов «до такой крайности, что сами родители продавали казакам и промышленникам своих ребят по рублю и полтине». Этим указом восстанавливались «законность, право собственности, освобождение от рабства кабального или покупного». Подозрение правительства «простиралось и на корыстолюбие сибирских священнослужителей, им запрещено было ездить к новокрещенным». После отмены последнего запрета в 1735 году, надлежало наблюдать за ними, «чтоб под видом духовных треб не производили они торговлю»69.

При значительной отдаленности Сибири от Петербурга против нарушений правительственных указаний относительно аборигенов в какой-то мере помогали периодически направляемые туда комиссии, либо полномочные чины с поручением расследовать злоупотребления местной власти. Такая комиссия работал в 1719 году, собирая материалы по обвинению сибирского губернатора М.П. Гагарина. Среди них фигурировал донос якутских тойонов Кангаласской волости с жалобой на приказчиков, вымогавших у них взятки70. В середине 30-х годов XVIII века особая комиссия занималась делом иркутского вице-губернатора Желобова. В следственных материалах отразились явные притеснения бурят и тунгусов, в том числе и следующие: «С наших подданных взял себе немалые взятки, упустил государева ясачного сбора 8 230 соболей… наших подданных ясачных иноверческих детей собрал 30 человек и отправил в Москву (в холопоство, — Л.Ш.)»71. Повинен был Желобов не только в обычных взятках и вымогательствах, но и в работорговле.

В 1744 году в Сибирь был отправлен полковник Вульф для исследования вопроса «о притеснениях, чинимых сибирским инородцам»72. Кроме того, Указом Сената 1745 года предписывалось так строить дела, чтобы «впредь никоим образом с здешнего народа новокрещенных и некрещеных инородцев под образом долгов, нападками, предлогами и другими какими вымыслами никаких кабал не брали, а кто имеет на них такие кабалы…, то таковых долгов с них н